В этом фрагменте три не очень связанных между собой сюжета. Первый – о девической жизни, с родителями, а потом на курсах комбайнеров в волжском городке Камышине. Второй – о тех умениях, которыми владела Ирина Кирилловна, когда ее бездетная семья разводила кроликов и сама рассказчица занималась крестьянским рукоделием – выделкой изделий из кроличьего пуха. Третий – о колдовстве и сглазе. Но и в первом, и во втором, и в третьем отчетливо слышится и чувствуется осторожная, опасливая и смиренная речевая поступь, – дискурс аккуратного, осторожного приспособления к событийным мизансценам мира. Даже в эпизоде с колдуньей Ситкина не произносит никаких решительных формул, никаких проклятий и возмущенных выкриков. Что это? Изначальная размеренность и равносильность всех и любых жизненных практик? Интересно, как рассказчица выстраивает повествовательную линию, в центре которой – желанная белая шуба, чтобы «все было как у людей». Курсы комбайнеров, где платилась крохотная стипендия, оказываются для Ситкиной тем организационно-экономическим механизмом, который позволил в итоге одеться в теплую шубу. И в который раз читателя озадачивает дискурс упорного, инстинктивного, какого-то поистине первобытного рационализма, когда девушка по копейкам рассчитывает свои расходы, не выпуская из виду генеральную цель – прилично одеться накануне замужества. И эти качества самоотверженной экономичности («экономство», как выразилась Ирина Кирилловна) распространены на всю ее жизнь. Заметно, что ей самой весьма по душе такая самохарактеристика: «Немножко получали денег, и деньги у меня всегда были. Вот, всегда. И мы не знали, что это такое – нет денег…» Она пытается в фигурах логики объяснить этот феномен, рассказывая о копилке. Но гораздо выразительнее смотрится здесь и весьма впечатляет дискурс победительного, хотя и несколько удивленного захвата, казалось бы, неподвластных простому человеку, финансово-экономических обстоятельств мира: «Как же это так, что они (деньги. – В.В.) у нас оставались? Чтобы жили – и оставались?» Так же удивителен рассказ о пухово-косыночном промысле рассказчицы. Это не столько дискурс профессионального упорства и угрюмой сосредоточенности, сколько дискурс желанной открытости общедеревенскому (хуторскому) и особенно родственному миру. Этот фрагмент – довольно редкий для нарратива Ситкиной пример складности (хотя и относительной) повествования. Дело в том, что я застал ее как раз за вязанием, которое она отложила, чтобы рассказать о жизни. Сам факт захваченности промыслом, который ее отчасти кормит, но, главное, дает забыться от одиночества, способствует систематическим контактам с покупателями и одариваемыми, естественно и с видимым воодушевлением переливается в дискурс владения деревенским ремеслом и прочного самостояния. И снова – в который уж раз – по ходу своего повествования рассказчица демонстрирует дискурс круговой освоенности своего технологического и хозяйственного микромира. Последний постепенно уходит из жизненного пространства русской деревни. Однако такая способность и охота к беспрерывному самоотверженному труду постоянно фигурирует в нарративах. Вот пример из записи, сделанной в селе Тепловка Саратовской области. Рассказывает Иван Дмитриевич Меркулов, 1912 года рождения: «Вот чего я тебе скажу: в городе сильно уважают тех, кто от нас, из деревни, поуехали. Вот, они уехали, устроились в городе на работу и их там очень ценят. У него ведь, у деревенского-то, – привычка. Мы работали круглые сутки. Сейчас вот я заменяю товарища – в ночь пошел. Утром пришел, – товарищ меня меняет. А в городе-то, на производстве, там этого нету! А наш как в городе работает? Придет, включит с утра и бьет. Бьет и бьет, безотказно бьет! Уж конец работы, ему кричат: «Иван, кончай, пошли домой, время-то уж сколько…» Там, в городе, очень ценили нашего брата. Это именно деревенская закваска: начать и без конца вваливать! Городской-то: туды-сюды. «Мне домой надо!..» Хотя ему и нечего в дому делать, как в деревенском-то хозяйстве. Но он все-равно домой стремится. А наш брат – бьет и бьет, бьет и бьет. У меня сейчас зять там работает в заводе, в городе. Как вол работает! В любом производстве. Там так и говорят: «Саньку нам давайте, он двоих стоит…» А он работает где-то в заводе, на бульдозере. Работает безотказно…».
– Ой! (Вздыхает.) Да, налоги были. Все платили: и яйцы, и молоко платили, и мясо платили. Да как же это сказать? До войны что ль начиналось, я говорю, или в войну дюжее? Да после уж войны кончилось-то. Мы тута за бездетность платили. Говорят: «А вам тогда помогли». Дюжо нам помогають! (Скептически.) Хоть бы за дровами пошел, выписали бы, да привезли. Вот. Ну, за бездетность – детей-то не было. А у него. Он в МТСе работал, там военный налог платил. И тут, в сельсовете, военный налог платил до войны. И за бездетность – и в МТСе, и в сельсовете. Он двойной налог платил. А я раз платила, тута жила. Налоги были всякие. И за бездетность, и в сельсовет деньги платили. То страховки. И молоко, и мясо, и яйцы – все сдавали. По сто яиц, кажется, мяса – по сорок килограмм, то ли по пятьдесят? А лишнего-то не водили скота-то. Тут что же – и голод, и корма не было. Ну, все равно выкручивались. Кто собирал налоги – я не знаю. Сельсовет брал. Сами относили. Я не знаю, куда они их там девали, чего? А платили в сельсовет. Один раз так ходили: то из Березовской пришли, то из Даниловки. (Березовка – соседнее большое село, при котором Атамановка – хутор. Даниловка – районный центр. – В.В.) И вот они собрали налог. Платили. Вот, наверно, в 1950 году что ль все у нас прекратилось-то? Тут стали жить хорошо. Да. При Хрущеве. (Думает.) Вот я не знаю. Хрущев. Да, он затеялся переводить скотину. Стал переводить. Овец кто запишет – за все надо платить. У него овец больше, – он поменьше запишет. А потом взяли, согнали в один двор. А те боятся сказать – наша. Она лишняя у них по списку, по сельсовету. И – не наша! Жалко – она же иха! Ну, у нас этого не было. У нас все точно было, сколько было. Мы как-то не выходили на такие добычи. Правдой все прожили. И тут было. Ой. ой! Страсть какая-то! Страсть господняя! И тут стали по три овцы. Уж закон-то был. А потом началось уж все. И не знай, кто, при ком это было: при Сталине, что ль? Да вот, Сталин-то, видишь, он как вроде бы. Только что он вреды делал, как-то людей что ль где-то, чего-то били. А так-то, со скотом-то, вроде лучше было. Да. Когда мне лучше всего жилось? А вот сейчас. Ну, самый период-то – вот сейчас, до переворота. Да. Ну да, тут зажили – что там! И заработки хорошие стали, и хлеб стали давать. Все. Хорошо жили. И в магазин зайдешь – все было: и тряпки, и еда, и все. А потом – враз! Чего это он? Начали дороже все это. хлеб. Да чего это такое? Раз от раза все пошло вот эдак вот. И перемешалось все, и готово дело! А сейчас живуть – кто как хочет. Вот идуть, беруть, ворують корм. Скота-то в людях полно стало. Я здесь в Атамановке живу с тридцать седьмого года. И все хутора местные знаю. Да вот по этой жизни они отличаются. Там проще жить. У нас тут, видишь, контора, и сельсовет, и все. Но тока нету, хлебного. А вот в Петрушах – пожалуйста, у них ток свой. В Рогачах, как в степе – у них все: свиньи, скотина. И меньше туда наглядывают. А у нас вот и милиционер сейчас участковый. Да и тогда он был, но не всегда, конечно. А к ним туды никто не заглядывает. Мы-то считаем, что там как-то открытая жизнь. Ну, нам-то оно все равно. Наша семья. Мы не брали ничего и не собирались брать. А, конечно, кормила я птицу и скотину не только, вот, тем, что получали. И получал он. А тогда же кукурузу сеяли. Вот, покосють, – по сборышкам кукурузу собирала. А еще, вот я не знаю, кто старший был? Страшно хорошо уродился хлеб. А не было ничего, чем накрыть. И ездили, возили. Грейдера-то не было – высыпали на дорогу. И я ходила, сметала. И на лисопеде ездила. И сметала это. Ну, утей водили, гусей водили, куры были у нас, все. И вот сметала. И вот один раз сметаю. Милиционер подъезжает ко мне: «Ну ты чего делаешь?» Я говорю: «Да вот, видишь, чего я делаю – сметаю с земли». Ничего не рассказал, поехал. Через засколько время опять едеть, опять подъезжает и говорит: «Ну, ты сметаешь?» Я говорю: «Да. Сметаю». – «Ну, сметай чище, чтоб на дороге зерна не было». Ну, это уж мне что ж – я и с землей нагребу. Да, во сколько лет раз зародится – я натаскаю. А мы понемножку водили птицы – нам хватало. И получали. Ну, в общем. А так, чтоб где-нибудь насыпать зерна и привезть, – этого не было. Сам сроду не возьметь, и я. Ну, одинаковые мы. А что дать людям чего. Вот картошка была, лук родится, да ну все. Огород у меня всегда хороший. Ежели кто говорит: «Ты продай…» Хозяин не велит никогда продавать: «Отдай так и все…» Все отдавала так. Это дивно было, вот дивно. И опять у нас есть. Ой, какая-то оказия! Прямо вот, со стороны с моей дивно. А какие они, хуторские, по характеру? Да кто ее знает? Ага. Энто время я вроде еще-то не знала. А тут – вроде не так они песни играли. В Атамановке лучше. Это, скажуть, рогачевцы идуть, играють. Ну, конечно, там их меньше, там какой-нибудь, мож, клуб малый. У нас-то вроде тут повеселей было. По этой жизни-то, по веселью-то. Тут всегда, какой праздник, сюды все съезжаются. Вот на Восьмое марта всегда тут празднуют его и приезжають, и на лошадях приезжають. Но вот ярмарки в Атамановке не были. Нет. Не было у нас. Базар как-то раз был – откель-то приезжали. А так – нет. А что вот на праздник, на Восьмое марта, это вот собираются. Дають нам премию что ль или подарок какой-то – простенку (простыню. – В.В.) кому. И телков давали там, и овцов. Ну, чего было в совхозе. Ну, таким работникам выбирають и дають. То талоны давали. Выигрывали. Я, энтот год что ль, выиграла пододеяльник на рубль – хороший. Один год выиграла одеяла. Лежали у меня шерстяные два. И пододеяльник, и простыни новые. И я посылку скрутила и племяннице в Украйну послала.
