– Он живой, – отозвалась я, надеясь, что она замолчит.

Отец и в самом деле дышал. Но он был ранен и явно не в себе. Вдвоем мы не с первой попытки смогли поднять его на ноги, дотащили до ближайшей комнаты с кроватью. Все равно к нам никто не приезжал. Уложили его. Он тяжело и шумно дышал, лицо его налилось багровыми тонами, глаза он то и дел закатывал под веки.

– Мама, он ранен. Нужно вызвать врача. Звони в скорую.

– Нет, нельзя, – она заламывала руки, мечась взглядом по отцу, пока я разрывала ему рукав, чтобы посмотреть, что с рукой.

– У него течет кровь. Нужно остановить её, – я сама не разбираюсь в подобных вещах, но мама когда-то в молодости работала медсестрой. – Мам, помоги!

Она очнулась, кинулась за аптечкой и за водкой. Когда вернулась, она уже взяла себя в руки, по крайней мере, не была так растеряна.

– Позвони, Андрею, – велела она, начала обрабатывать рану. – Если вызовем врача, заведут уголовное дело. А если узнают соседи, нам вообще тут не жить. Нас сгнобят, сживут заживо.

Я позвонила Андрею Николаевичу, и тот сказал, что приедет через десять минут. Он находился у кого-то рядом в гостях.

– Но как он сможет нам помочь? – спросила я.

– В молодости он работал военным хирургом. Он поможет.

– Он же молодой вроде.

– Буяна, он кажется тебе таким.

Когда приехал Андрей Николаевич, в доме даже дышать стало легче. Он вошел, посмотрел на отца и его рану, пока мама размахивала руками.

– Помоги ему, Христа-ради. Очень тебя прошу, я могу его обработать, но зашить, – просила она.

Если Андрей Николаевич и умел проявлять сочувствие к людям, как психолог, на отца оно не распространялось.

– Лариса, успокойся, – произнес он. – У него небольшой порез и только. Крови много, потому что алкоголь разжижает ее и мешает сворачиваться. Он такой же раненный, как если бы я наступил на ржавый гвоздь. Он просто перепил. Иди лучше делами займись, мне Буяна поможет. Верно детка?

Я кивнула, полагая, что лучше маме не рассказывать про заходившую к нам женщину. Мама тяжело выдохнула и согласилась. Вышла из комнаты.

– Сходи, принеси воды и чистые тряпки, нужно смыть лишнее, – велел Андрей Николаевич.

Когда я вернулась, он успел раздеть отца по пояс. И теперь тот лежал перед ним, едва дыша.

– Тут небольшой порез, – сообщил он, копаясь в нашей аптечке.

До этого я не видела отца ни разу обнаженным даже по пояс. Я уставилась на его татуировки. А их было много. И все до одной говорили о принадлежности вовсе не к военному миру, а намного хуже. Все эти надписи, голые сисястые бабы и русалки, черепа и перевернутые кресты, такие ужасные. Мне стало душно. Что он там говорил? Что он герой войны? Элита и сливки силовых структур? Рассматривала я их не одна, Андрей Николаевич тоже смотрел. И сдается мне понимал в том, что видел намного больше, чем я.

– Детка, – обратился он ко мне. – Ты же не боишься крови?

– Нет, – ответила я.

Мы промыли ему рану, и он зашил ее, затем вскрыл ампулу с просроченным димедролом и еще какую-то, я подумала, антибиотик, вколол в плечо отцу. Тот все это время лежал, закрыв глаза, но в момент укола открыл их, уставившись на нас полным бешенства взглядом:

– Где эта тварь? – заорал он, не своим голосом, наливаясь кровью. – Убью!

– Никакой твари здесь нет, не считая той, что лежит перед мною, – ответил Андрей Николаевич будничным голосом, удерживая отца за плечо лишь одной рукой. – Еще раз скажу для тех, кто не услышал меня в первый раз. Если ты так будешь пить, то следующего раза ты не переживешь. Ты понял? Скажи спасибо своей чудесной жене и дочери, за то, что они хлопочут за тебя. Хотя ты этого ни разу ничем не заслужил.

– Тварь. Она тварь! – не унимался отец, но с каждым слогом голос его становился слабее и тише.

– Я бы на твоем месте думал, что говорю и выбирал слова, – не понял психолог.

Отец его не слушал, он закрыл глаза и откинувшись на подушки, пытался шевелить руками, с каждой секундой все более вяло. В комнату вошла заплаканная мама, и по лицу Андрей Николаевича, мне стало ясно, что он искренне не понимает по поводу чего и кого она льет слезы. Было бы по кому.

– Он будет жить? – тревожилась она.

– Будет, – ответил мужчина. – Если перестанет принимать алкоголь и возьмется за ум. Но скорее ад замерзнет, и черти в рай переедут, чем это случиться. Я сделал все что мог. Вколол снотворное, так что он проспит не меньше суток. Повязку менять не нужно. Только через сутки. У него есть все признаки цирроза и их видно не вооруженным глазом. Подумай лучше о малышке и о себе. И запомни, Лариса, жить ему осталось не долго.

На следующие сутки отец пришел в себя. Мама ушла на работу, и заботиться о нем предстояло мне. Ничего сложного, принести лекарства и перевязать рану, но уж очень не хотелось. Я оттягивала время, как могла, не спускаясь на первый этаж до самого обеда.

Отец обитал в комнате, предназначенной для туристов. Только переместился на середину кровати и, засунул подушки под спину. Он сидел, а не лежал в ней. Выглядел он, как дырявый башмак, выброшенный на улицу и потасканный собаками: слабо, потрепано и нервно.

– Буяна, – обратился он ко мне, в кое-то веки по имени.

Я застыла на месте, осторожно ставя лекарства на прикроватную тумбу, боясь уронить.

– Ты единственное, что мне в жизни удалось, – произнес он. – Ты знаешь, что я не обижал тебя. Даю деньги. И я рядом. Теперь, когда я стар и мне хреново, все предали меня. Ты одна можешь мне помочь!

Я вопросительно скосила на него взгляд, не зная, куда деть руки, спрятала их за спину.

– Принеси своему непутевому отцу выпить!

Я молча смотрела в пол, вспоминая наказ психолога и мамы. Отцу нельзя пить. Дни его сочтены, но алкогольное отравление сделает все в разы быстрее и легче.

– Мама сказала…

Отец громко фыркнул, выражая гнев и недовольство.

– Мама! Что твоя мамка, понимает? Всю жизнь просидела взаперти, как мышь в подвале. И тебя такой же вырастила. Вон трясешься запуганной ветошью. Не знаешь ничего кроме!!! – он обвел глазами комнату. – Думаешь это жизнь? Это-то мир!? Гнилая тюрьма. Вонючая яма! Я видел настоящую жизнь! Знаешь, какая она на самом деле? Я наблюдал исходы целых народов, как сгоняют людей, словно мух навозных с места и те идут куда скажут. Как земля переворачивается и уходит из под ног от землетрясений и дома кварталами складываются, точно карты в колоды, и только писк живых тварей мешает. Это жизнь! Когда вымирают целыми селениями от неведомых лихорадок, и ноют проклятые за то, что распахали землю, а зверье с болячками жмется к ним, орошает пометом все вокруг. А люди… Люди мрут от этого, как мягкие черви! Я не хочу умирать в постели, как то гнилье. Если я не выпью, умру! А мне нужно встать на ноги. Клянусь тебе честью генерала!

За всю его речь, я сделала несколько шагов к выходу, он не заметил, продолжив:

– Смотри на меня! Смотри, я сказал, – он вытянул свои ручищи вперед. – Видишь, как дрожат? А когда то были руками снайпера! И глаз орла. А теперь, – в его голосе проскочила истеричная жалостливая интонация. – Я стареющий вояка. Если не выпью, не смогу встать с кровати. Буду лежать как старая развратница, ноющая мочалом без продирающего намывка! Привыкла она, сжилась с ним. Понимаешь!? Кажется ей, похоже вот-вот… так и я. Вон мне мерещиться уже черте что! Старые друзья, люди которые давно подохли. Я не могу здесь гнить, мне нужно на волю. Я ветер! Я свободный человек. Это все что имеет для меня значение!

Он ныл и ныл, все настойчивее и одержимее, так что я подумала, не сойдет ли он так с ума? Выглядел он откровенно не в себе. Отец говорил и говорил, не замолкая ни на секунду. Пытался удержать меня и не дать ступить за порог комнаты, будто от этого завесила его жизнь. Что отчасти, правда. В какой-то момент он неведомым чувством понял, что я потеряла твердость в намерениях выполнить наказ мамы. Она просила и умоляла меня не давать ему алкоголь.