— Давай я одно лето посторожу дом, а ты поезжай полечись в городе.

— И здоровье один раз даётся. Врагу не пожелаю попасть в лапы к врачам.

— Зарик ведь вылечилась.

— Зарик — жена Ашота, а я жена твоего сына Симона. Вот ты пятнадцать лет с кирпичом на спине ходишь.

— Симон не врач.

— Симон кузнец, бока и башку мне отбил.

— Через язык твой.

— Ох, вырвать бы, вырвать бы этот язык, раз он вам так мешает жить!

— Женщина должна быть женщиной. Когда выдавали дочку кузнеца Цовинар, мой Симон сидел возле гумна и плакал: «Нани6 , Цовинар красивая, правда?» У мурадонской невестки то ли пяти-, то ли десятилетний ребёнок уже был, мы собрались невестку из Овита привезти, а Симон заплакал, сказал Адаму: «Нет, я её люблю». Ослепнуть мне. Двадцать пять лет живёшь в этом доме, одного тёплого слова не сказала моему ребёнку. Женщина должна быть женщиной, а ты никогда не была женой Симону. Цовинар вышла замуж, ушла, мурадовская невестка состарилась в мурадовском доме — моего сына ты должна была любить.

— Всё у вас на месте, только любви вам не хватает.

Старуха поднялась:

— Пойду, не буду тебе мешать.

— Если что ещё хочешь сказать — говори. А тот, кто мне помешает, такой ещё не родился на свете.

— Грубая ты, — проворчала старуха. — Всё в тебе хорошо, только грубая очень.

— Не была бы грубая — до сих пор бы в вашем хлеву в обнимку с буйволами сидела. Встань сейчас же с холодной земли! — крикнула Агун на ребёнка. — Ещё одно горе на мою голову!

— Что было, то и дала, сама не в дворцах жила. Был хлев — хлев отдала. Что-то я хотела тебе сказать, — растерянно остановилась в саду старуха. — Забыла, зачем шла.

— Как же, корова была — корову дала.

— Дала, а она сдохла, что же делать, если всё нам с трудом даётся.

— Сдохла — потом отдала. Но это ещё ничего, корова и у меня могла околеть. А твои шашни со священниками, твои записочки, до самого Кировакана ведь добиралась, чтобы потом принести писульку, под порогом захоронить. Хочешь, покажу?

— Ежели не стыдно, покажи.

— Не мне — тебе стыдно должно быть.

— Я хотела, чтоб вы в любви жили.

— В нашем роду такой товар не водится.

— Вроде бы так, Агун-джан, вроде бы так.

— У нас в роду люди работают, не тратя время на нежности. Да и сын твой не очень-то любви достоин.

— Пошла бы да и нашла себе достойного, а моего сына оставила в покое, я только этого и хотела.

— Да сирота ведь я была, куда мне было идти? Матери-то не было у меня, чтобы под её крыло от вас бежать.

— Матери не было, отец был, братья были, дед с бабкой были. Отец твой целый город грабил, ел.

— Не для меня грабил, сам ел.

— Верно. Потому и говорю, что с Симоном мирно должна была жить.

— А что ж я ещё делала, чем же я не мирно жила? Что я, сожрала твоего Симона, что ли?

— Жрёт собака, сама себя не оскорбляй.

— А я и есть собака, с плохими я хуже собаки, а с хорошими верна, как собака. Каждый получает от меня то, что ему причитается. Что могу, то и отдаю, чего нету, того дать не могу, и не ждите.

— Верно. О том же и я говорю.

— Что верно?

— Что сын мой от тебя любви не видел.

— Мы в этих ваших любвях не разбираемся.

— Каждая женщина должна быть любовью для своего мужа. Когда Абел возвращался с покоса или из хлевов или зимой из лесу приходил, я его в корыто сажала и горячей водой либо тёплой водой — какая бывала — купала. Симон от тебя ласки и любви не видел.

— Моя любовь — это мои дети.

— И моя любовь — мои дети были. Я своим детям добра желала.

— Про плохого, умру, никогда не скажу «хороший», будь это даже мой ребёнок.

— Сука, — незло и любовно, на правах свекрови пробормотала старуха. — Придержи язык. Постыдись.

Под ногой был очень даже удобный прут, а словами этих людей никогда нельзя было пронять, но, если бы она пустила сейчас в помощь словам палку, виноватая бы осталась она, и голова бы потом разламывалась, болела — у неё. Агун поднялась, огляделась и сказала себе, что этот дом, этот сад, этот хлев, собака, две коровы и две тёлки и незарегистрированный телёнок — всё это её, и ещё есть двадцать овец и семнадцать свиней, а мёд уже весь выкачан и разлит по глиняным горшкам, а такой сын, как Арменак, живёт в таком месте, как Ереван. Что ещё надо! Её сын Арменак критикует в газетах секретарей райкомов, а её муж Симон день-деньской звенит топором и пилой, зимой полы настилает, потолки, летом в поле работает, в дождь дома… Тридцать несушек квохчут во дворе… Агун сказала всё это себе, а потом ещё прибавила, что ей сорок три года всего и впереди сорок лет тихой и спокойной жизни, и к ней, погодите-ка, ещё будут приезжать к ней из города умытые, причёсанные внуки в коротеньких платьях — они будут гостить у неё каждое лето, будут ловить бабочек на городской манер и говорить друг другу с ереванским акцентом, стоя под белым цмакутским солнцем: «Ты, Самвел!» — а невестка — горожанка горожанкой — будет щурить глаза от яркого дневного света и стоять, обратив лицо к реке: «Самвелик! Иди домой обедать!» А ну постой-ка, о какой это они любви тут толкуют?

— Сына своего в грязной рубахе когда-нибудь видела?

— Нет, — ответила старуха.

— Постель сына грязной видела?

— Нет. Не видела.

— Бывало, чтобы он голодный к тебе пришёл?

— Нет.

— Видела, чтобы я в новом платье сидела, а он в старом, — такое видела?

— Не видела.

— Каждый раз, пока заставлю сбрить щетину, полжизни моей уходит. Сколько могла, столько и делала. Чего не было, того не могла выдумать. Я не егоровская Сируш, чтобы путаться с Арташем и мужу в лицо улыбаться. Или чтобы корову продать, а себе часы купить, или чтобы овец продать — туфли купить. На высоком каблуке, — сказала Агун. — Зачем пришла, говори!

Возле дома Адама застучал топор.

— Дитятко моё проснулось, — сказала старуха, — Адам. — И дрожащими губами старуха то ли молитву прошептала, то ли проклятье, потом сказала вслух: — Адам, Симон, Акоп, Аракс, Сиран, Арпик. Арпик моей нету уже, моё было время — Арпик ушла. Дочка моя несчастливая вышла.

Филоевская Арус шла по воду. Всё толстеет и толстеет Арус. И смеётся, смеётся всё. Когда Агун убежала в Ванкер и эти, задрав подолы, кинулись искать девушку для Симона, им тогда приглянулась эта самая Арус из Овита. Крышка катится — находит свой горшок, точь-в-точь подходила она им: сидела бы с ними и чай пила, так бы и прожила всю жизнь в хлеву (благо сваи там дубовые, сто лет продержались бы). И не надо было бы гнуть спину на строительстве дома и слепнуть от известковой пыли. Тут бы она к месту пришлась, а то бедный Фило всё тянет и тянет из колхоза, а спят они всё равно в старом тряпье из отцовского приданого. И смеются, смеются безвкусным, как картошка, смехом. А в чём дело, почему так смеются — купили кровать с сеткой, спокойно спать не могут: Арус тяжёлая, Фило лёгкий — скатывается, падает на Арус. По-видимому, в их понятии это и есть любовь. Нет, у нас этого нет, у нас овца нестриженая, у нас картофель невыкопанный, наши свиньи потерялись в лесу — мы не можем сидеть сложа руки и смеяться.