Пустыня, самое её сердце. Шоссе – серый клинок, покрывавшийся прахом с тех самых времён, как пронзил это сердце с запада на восток. По лезвию трассы мчится мотоцикл. Двигатель ревёт и свет фар шутя обращает в бегство ещё не вошедшие в силу сумерки, однако ночь скоро сомкнётся над мёртвой землёй – светлячку не добраться к своей цели дотемна: поспеши, всадник! Спеши не спеши… Руль подрагивает в руках мотоциклиста – усталость даёт о себе знать…

***

Тонкий луч заходящего солнца, появившись будто из ниоткуда, пронзил наискось рыжее от застаревшей грязи витринное стекло. Мимоходом превратив ленивое витание пылинок в мельтешение огненных искр, он со всего маху врезался в стену – и разбился ослепительно-розовой бесформенной кляксой.

Покрытая контурной картой трещин штукатурка, выцветшие фотографии под мутными стёклами, заключённые в самодельные рамки страницы газет… Теперь луч двигался не спеша: скользил призрачным пальцем по ровным печатным строчкам, старательно высвечивал лица на снимках… Он словно искал кого-то, выцеливал тщательно – однако не находил.

Щелчок – и ряд обросших пылью светильников, свисавших с потолка на длинных шнурах, наполнил пространство сонным мутно-жёлтым светом. Чёткие блики и глубокие тени, тонко очерченные контуры предметов и сами предметы, прорисованные вплоть до мельчайших деталей, мигом превратили заурядный интерьер придорожного кафе в полотно художника-гиперреалиста.

Небольшие столики, расставленные кое-как, образовывали в сдавленном стенами помещении тесный лабиринт, по которому, отняв руку от выключателя, принялся бродить пожилой мосластый дядька в мятом, покрытым застиранными пятнами фартуке и с таким же мятым и будто застиранным лицом. Нарочитая неопрятность и хамоватая небрежность в повадках выдавали в мосластом дядьке хозяина этой забегаловки, которая, похоже, никогда не знала лучших времён. Как пастух, обходящий стадо, хозяин обмахивал круглые спины своих дремлющих подопечных обрывком полотенца и недовольно сопел. Невелик труд, когда всей мебели – по пальцам перечесть, однако «пастух» имел такой вид, словно сие наказание преследовало весь его род со времён Адама, и всё отвращение и усталость предков скопились теперь в нём одном.

Единственный посетитель погружённого в жёлтую дремоту царства замер возле стойки обслуживания – длинного прилавка, отгородившего от общего зала всю заднюю стену с ячейками заполненных всякой всячиной полок. Обойма из трёх пустующих прозрачных ёмкостей для напитков – такие перестали выпускать, наверное, уже с полвека назад – соседствовала на прилавке с ещё более допотопным кассовым аппаратом. Под краник одной из ёмкостей, в которой, кажется, всё-таки мутнела на дне какая-то жидкость, была подставлена пепельница. Касаясь кончиками пальцев трещины на выпуклом боку стоявшей перед ним чашки, человек сохранял абсолютную неподвижность и даже, казалось, не дышал, отчего могло сложиться впечатление, что он стоит на этом месте с тех же допотопных, адамовых времён и, давно обратившись в статую, способен простоять ещё столько же.

Унылое блуждание по лабиринту завершилось в дальнем его углу, где страдалец-«пастух», длинно выдохнув, добавил в атмосферу изрядную порцию безысходности. Нимало не стесняясь свидетеля, будто человек с чашкой и вправду был всего лишь предметом интерьера, хозяин тряхнул пару раз полотенцем, встрепенувшимся в его руках раненой птицей, – полетели крошки, что-то цокнуло об пол, покатилось… – и поволокся вытирать прилавок.

Бессильно разбросав измятые выцветшие крылья, обрывок полотенца нудно елозил в затянувшейся агонии взад-вперёд по столешнице, неуклонно приближаясь к человеку-статуе. В последний момент, когда, казалось, столкновения было не избежать, тот приподнял чашку и, дождавшись, когда раненая птица проползёт под его рукой и двинется умирать дальше, поставил чашку на место – точно в размазанный полотенцем кружок натёкшего через трещину кофе.

***

День уходил. Небо за окнами стремительно теряло лёгкость, остывая вместе с солнцем, которое совсем недавно обжигало всё вокруг жаром расплавленного золота, но теперь угасло до розово-красного оттенка затвердевшей меди, да так и продолжало тускнеть, готовясь совершить свой ежедневный смертельный трюк – нырок за край земли. Прощальные всплески пронзительно-алых волн пробивались сквозь пенные полосы облаков над горизонтом и тут же отступали, чтобы полнее открыть холодную фиолетовую глубину с мерцающими в ней редкими жемчужинами звёзд.

В самом же кафе ничего не менялось. Густое янтарное марево, испускаемое зависшими посреди помещения сферами, видимо, обладало особой силой: оно надёжно отделило залитое собою пространство не только от всего остального мира, но и от времени, тёкшего где-то там, вовне, тем самым превратив захудалое кафе в обособленный, лишённый всякого движения омуток. Даже звуки в этом омутке становились всё слабее, всё ленивее, замедляясь и растягиваясь, повисая в вязком снотворном киселе призрачными шлейфами. И тишина постепенно обретала ощутимую твёрдость, как застывающая смола, что должна законсервировать живописное полотно, сохранив его неподверженным изменениям на долгие, долгие годы…

Далёкий звук рвущейся материи неожиданно нарушил течение странной химической реакции, что грозила полностью обездвижить окружающую реальность до следующего восхода солнца. Звук приближался, и вот уже не треск – рычание зверя, в котором всё яснее угадывался рёв двигателя, беспардонно вспарывало тишину, ожесточаясь и набирая мощь. Тонко задребезжал в оконной раме отколотый угол стекла.

Нарастающая вибрация потревожила сонную атмосферу кафе – будто рябь пошла по поверхности пруда, грозя расплескать его мутное содержимое. Но, достигнув максимума, рычание вдруг потеряло силу, сбилось и завершилось булькающим кашлем где-то совсем рядом. Вместе с ним погас и чиркнувший по окнам свет. Недолгая пауза, как бывает перед атакой цунами… и – распахнулась дверь: сопровождаемый валом остывающих запахов песка и сухой травы, в кафе вошёл человек с мотоциклетным шлемом в руке.

Между тем истончившийся порядком солнечный луч достиг стоявшего на полке тостера, отразился от его зеркальной поверхности, и на груди вошедшего вспыхнула алая метка. Замерла, дрогнула, и – бах! – в сонной тишине выстрелом прозвучал удар захлопнувшейся двери.

Волна свежести быстро опала, без остатка поглощённая застоявшейся атмосферой вневременного омута. А мотоциклист, скользнув взглядом по обстановке, прошёл к стойке, и хозяин, которого, казалось, ничто не в состоянии было отвлечь от его муторного квеста, вдруг оказался тут же, протирающим какую-то мелкую кухонную утварь.

– Кофе, – коротко произнёс мотоциклист, не глядя на хозяина, и водрузил шлем рядом с собой на стойку.

– Нету, – так же коротко и безапелляционно отрезал хозяин, не отрываясь от своего занятия.

Мотоциклист поднял удивлённый взгляд и повторил с раздражением в голосе:

– Не мелите ерунды. На вывеске написано «кофе» – значит у вас должен быть кофе!

– А ещё там написано «мотель». Только – вот незадача! – никакого мотеля здесь давно уже нет.

– Погодите, погодите…

– Ни кофе, ни чая. Поставщик будет только завтра. Могу предложить газировки или горячего молока.

Если хозяин пытался разрядить атмосферу шуткой, то этого ему достичь явно не удалось: фраза прозвучала ядовитой насмешкой. Тогда, видимо решив исправить нечаянную издёвку, он повторил, подбирая слова и обрубая фразы так, чтобы не сболтнуть лишнего:

– Кофе нет. Закончился. То была последняя, – и хозяин мотнул небритым подбородком в сторону человека-статуи. – Порция.

Мотоциклист смерил взглядом своего не подающего признаков жизни соседа, затем задумчиво почесал щёку, наблюдая, как хозяин сосредоточенно надраивает тряпкой старый металлический поднос, словно это занятие было тем единственным, ради которого существовал он сам, его кафе, а может, даже и весь мир.