— Но как, Геге?! Ты прямо-таки расползаешься в клочья.
— Не преувеличивай, завистливая швабра! Ты никогда не достигнешь божественности. А я достигну! Выньте внутренности, набейте меня льном, пропитанным миром, вызовите лучшего бальзамировщика, чтобы тот придал мне благородный вид, как у старого дерева. И выставите меня в Ла-Моне-де, на обозрение всех чилийцев. Только закройте окошко пуленепробиваемым стеклом. Пусть граждане видят своего Геге, постоянно хранящего их покой! Вы пустите в народ легенду о вечном президенте. Обещайте!
— Обещаю.
— ваше высокопревосходительство святой Геге Виуэла.
— Обещаю, ваше высокопревосходительство святой Геге Виуэла.
— Хорошо. В этом ящике — список моих сокровищ. Часть из них употребите на личные нужды, а остальное — на расправу с проклятыми рабочими. Пусть они дорого заплатят за свое предательство! Если встретите Хуана Нерунью, сделайте вид, что его никогда не существовало.
Барата ломающимся голосом предавал восставших анафеме по радио. По всему городу слышался адский стук молотков: водружали кресты. На фотографии был изображен Геге, во фраке и в терновом венце. В президентскую келью, трепеща, проник бальзамировщик. Втолкнувший его солдат тут же получил от Лагарреты пулю в затылок.
— Вы — лучший специалист в Чили. Делали для кино мумий и разных монстров. Если вы не покроете тело президента составом, похожим на дерево, ваши мозги растекутся по полу.
Геге добавил:
— У тебя есть два часа. Я хочу умереть, полностью уверенный в своем триумфе!
Плоский генерал все это время прижимал пистолетный ствол к виску несчастного. Паника заставила его сотворить невозможное. Ровно через два часа президент превратился в деревянное изваяние. Лагаррета запер бальзамировщика в подвале:
— Будешь проделывать это столько раз, сколько понадобиться. Ты мой пожизненный пленник.
Геге наблюдал свое отражение в зеркале, не в силах улыбнуться под слоем пластика. Издав долгий вздох облегчения, он скончался умиротворенный — и не только благодаря морфию.
Побережье, горы, пустыня, улицы — все в Арике и окрестностях стало фиолетовым. Тысячи рабочих в брюках и рубашках этого цвета поднимали руки к небу, яростно приветствуя круживший над центром города воздушный шар. В корзине его находились бесчувственный Виньяс и нетленная святая. Обнаженная, с растрепанной от ветра рыжей шевелюрой, покойница, казалось, благословляла рабочих, возлежа на кресте. Аламиро Марсиланьес притаился в корзине, прячась от людских взглядов. Верный как пес, он поддерживал крест, чтобы его возлюбленная не свалилась вниз. До этого дня шар принадлежал рекламной службе лимонадной фирмы «Лулу».
Профсоюзным лидерам пришлось засвистеть во всю мочь — иначе унять неистовство было невозможно. Установилась тишина, но поэт, наслаждаясь своей властью, протянул руку, требуя новых криков «ура» в честь собственной святой. Толпа оглушительно заревела. Побелевшие от гнева, выдохшиеся, профсоюзные деятели затихли. Из пещер Моро — старинные предания утверждали, что они доходят до центра Земли — рекой потекли крысы, наводняя город. Миллионы грызунов, всех видов и размеров, живым плащом накрыли прибрежную возвышенность и, ударяя хвостами, известили всех о прибытии войск генерала Лебатона. Генерал вступал в Арику, приветствуя рабочих и указывая в то же время на дона Теофило, сидевшего на голове Попайчика, чтобы часть аплодисментов досталась ему. Загорра еле сдерживала счастливые рыдания. Следом ковыляли помятые, но все еще бодрые бенедиктинцы с горящим взглядом. Аббат, прижав к уху портативную рацию, расточал проклятия Барате, объявляя его анафему неправой и постыдной.
Наконец, все увидели шахтеров, прошедших десятки, сотни километров под землей. Глаза их привыкли к темноте, уши — к тишине, дух — к совместной борьбе. Свет, шум, многотысячные толпы заставили их впервые вкусить радость торжества. Революция больше не была неясной целью по ту сторону нескончаемого туннеля. Она была здесь, начинаясь, чтобы никогда не закончиться. Горняки больше не отступят: жизнь их принадлежит великому делу! Все они шли по тропинке к вершине горы Моро и там, в сравнении с фиолетовым морем внизу, почувствовали себя горсткой песка. Загорра, не зная, что делать, затянула вальс паяца Пирипипи — и сотни тысяч глоток мгновенно подхватили его, сделав гимном революции:
Знаю, заповедей десять, но одна лишь для меня: быть свободным, словно ветер, вечно помня о корнях!
С заключительными словами показались танки, захваченные у врага. Лебатон взмахнул рукой — и пушки выстрелили в сторону моря, заставив замолкнуть и людей, и крыс. Пользуясь почтительным молчанием, генерал взял микрофон у профсоюзных лидеров.
— Товарищи, время дорого! Завтра начинается марш на столицу! Армия не испугает нас! Мы — шахтеры и можем передвигаться под землей! Крысы — наши проводники и верные союзники! Вместе с ними мы непобедимы! Из-под земли мы атакуем любой город страны! Придя в Сантьяго, мы неожиданно появимся из канализационных люков, захватим Ла-Монеду и свергнем предателя Виуэлу! Да здравствует Чили! Ура!
— Ура-а-а!
— Долой Виуэлу!
— Доло-о-ой!
— А теперь прошу всех расположиться на отдых. Следующие дни потребуют от нас подлинного самопожертвования…
В этот момент шар спустился прямо к Лебатону. Виньяс вылез из корзины, таща распятую Эстрелью. Ему помогал Аламиро Марсиланьес (успевший выскочить, пока избавленный от груза шар не взмыл обратно в небо). Завладев микрофоном, поэт прорычал:
— Друзья! Любимый мой чилийский народ! С вами говорит не Хуан Нерунья, но сама поэзия! Завтра мы переходим в наступление! Сегодня у нас праздник! Громите бары и винные склады! Сносите рынки! Взламывайте двери таможен, за которыми громоздятся бочки! Пейте, ешьте, пляшите, занимайтесь любовью, поджигайте дома! Пусть Арика станет очагом символического пожара! Здесь разгорится восстание во имя свободы — свободы не только Чили, но и всего мира! Вперед, товарищи! Все позволено!
И воцарился хаос. Ночь стала неотличима ото дня из-за пожаров. Все глотки дружно изрыгали одно имя — «Хуан Нерунья» — сначала отчетливо, потом неуверенно, наконец, еле-еле.
Лидеры партий — коммунистической, социалистической, анархистской и радикальной — в сопровождении Лебатона, аббата и профсоюзных деятелей твердым шагом вошли в церковь, сооруженную из листов железа. Виньяс потребовал, чтобы его резиденцию устроили прямо в ней — Нерунья заслужил эту честь! — и вместо кровати пользовался матрасом, втащив его на алтарь. Марсиланьес и Барум расположились в отдельной конурке, где происходили собрания. Однорукий запирался там со своей любимой, уверяя, что регулярно получает угрозы от маньяков-некрофагов.
Сидя перед чистым листом, с пером в руке, Виньяс тщетно пытался сочинить поэму. Шум, виновником которого явился он сам, похоже, никак его не трогал. На полу валялось множество смятых листов бумаги. Приближение суровой делегации Виньяс заметил слишком поздно и не успел запереть дверь. Он рассыпался в извинениях:
— Поэт не вправе оставить поэзию… Но зачем слова? Нам нужны дела! В целях самовыражения, как видите, я комкаю чистые листы.
И в доказательство этого он смял еще три.
— Довольно этой клоунады! Вам недостаточно того, что вы уже устроили? — коммунистический руководитель был в бешенстве. У Непомусено мурашки пошли по коже. В первый раз рабочий обращался к нему столь непочтительно. Что случилось? Узнали его настоящее имя? Скрывая бурю в мыслях, он величественным жестом предложил всем сесть на церковные скамьи, будто в кресла. Остался стоять один Лебатон, с трудом державший коробку из-под ботинок, на которой был изображен чилийский флаг. Аббат пошел закрывать входную дверь. Один из профсоюзных лидеров взял слово:
— Товарищ Нерунья.
Отлично! Значит, его не раскрыли!
Кашлянув, тот продолжил:
— Уважаемый Непомусено Виньяс.
Услышав свое имя, произнесенное важной персоной, поэт упал в обморок. Аббат вылил на него стакан святой воды и привел в чувство. Генерал заключил Виньяса в объятия:
