— Послушайте, виноваты во всем не вы, а предатель Виуэла. Я должен быть вам благодарен. Вы не украли у меня лицо, а, наоборот, подарили мне его…

И легендарный герой медленно снял плащ, шляпу, шарф, жилет, делавший его толще примерно вдвое, котурны, поднимавшие его над землей сантиметров на тридцать, и все остальное.

Виньяс был поражен. Невероятно! Перед ним стоял худой человек обычного роста. И без лица. Кожу с него словно содрали: сплошные рытвины, шрамы и пятна. Уши, нос — все было безжалостно изъедено, к губам точно прилипли нити, распространявшиеся на щеки и на шею. Ни бровей, ни ресниц, ни волос: лунный пейзаж.

— Как видите, товарищ, я — жертва оспы. Меня бросили трехмесячным на проезжей дороге. Монахини подобрали меня, и я выжил лишь чудом. Монастырская библиотекарша долгими дождливыми днями читала мне стихи. Я впитывал их вместо материнского молока. Но к чему рассказывать это. Расти было для меня непростым делом: яички мои никогда не опустились в мошонку, отсюда — высокий, тонкий голос, который я превратил в гнусавый. За неимением тела мне пришлось создать силуэт. И я выдумал теорию, согласно которой поэт не должен показываться читателям: важны только его творения.

Виньяс едва не упал в обморок. Снова ловушка! Настоящий Нерунья не может появиться перед тридцатитысячной толпой! Ему не дадут выступать, как раньше, закутанным, а потребуют снять шляпу, показать те самые три пряди. Стараясь выиграть время — вдруг в голову придет какая-нибудь мысль, — он заключил калеку в объятия и расцеловал в щеки, подавив отвращение.

— Брат Нерунья, хотя обстоятельства вынуждают меня занять место, принадлежащее вам по праву, я больше не могу подделываться под вашу поэзию. Она глубока, она неподражаема, а ведь главное — чтобы стихи выглядели подлинно неруньевскими. Я прошу, нет, требую, чтобы вы прямо сейчас создали гениальную поэму, которую ждет народ, готовый ринуться на завоевание свободы! Я ограничусь тем, то прочту ее вслух, хотя и лишу себя при этом наслаждения сочинить стихи в вашем несравненном стиле…

— Не надо лишать себя удовольствия. Ваши оды — лучшее, что я написал. Вы довели мой стиль до совершенства. Вас зажигает энергия толпы. Я, наедине с пером и бумагой, не могу сделать то же самое. Пусть коллективное опьянение вознесет вас на вершину творчества.

— Если я буду знать, что вы слушаете меня, затерявшись среди народа, то ничего не сумею. У меня слишком много комплексов.

— Перестаньте, дон Непомусено. Мы хорошо знаем друг друга и меру нашего обоюдного тщеславия. И, выступая перед публикой, мы не имеем права оступиться. Кроме того, признаюсь, в изгнании музы покинули меня. Я бы сказал даже, что они переселились к вам. После бегства из столицы я не создал ни единой строки. Да и зачем? Я уже давно бесплоден.

Непомусено Виньяс потерял контроль над собой. Страх свалился на него, как камень, захлестнул, как штормовая волна. Отступать некуда. Антофагаста и близлежащие шахтерские поселки будут разочарованы Неруньей. Прощай, Революция! И все из-за него. Плача, он стал лепетать про хромого Вальдивию — и выложил все. Как его секретарь импровизировал поэмы, как они — совершенно по-дурацки — расстались.

Хуан Нерунья задумчиво молчал.

Женщины с гитарами вышли наружу и коснулись струн. Непомусено узнал Эми и Эму.

— Мы обязаны продержаться! Ради Чили, ради поэзии, Хуан Нерунья должен жить дальше! Иначе Виуэла возьмет верх!

Так сказал Нерунья. Он порылся в своих одеждах и достал кинжал.

— Поднявшись на помост, среди шума рукоплесканий, вы воскликнете: «Нерунья отдает жизнь за народ, чтобы народ отдал жизнь за Революцию!» — и вонзите его себе в грудь.

Виньяс сглотнул слюну, поперхнулся, улыбнулся. Слегка поиграл мускулами. Вот он — выход! Умереть! Поэт бросает ему вызов — этот вызов надо принять. И потом, что еще остается? Он крепко сжал руку барда.

— Эти пять пальцев не подведут, Хуан. Сегодня вечером они окажутся на высоте. Нерунья войдет в историю так, как и должен войти: гением и героем!

И он твердым шагом направился к порту, обернувшись по пути для последнего прощания.

Эми и Эма накладывали грим на лицо Неруньи: став паяцем, он наконец обретет лицо. Пирипипи снова пустится по свету, наигрывая вальс на монетах…

Я прощался с собой в слезах,

но как радостно было найти

нам друг друга в конце пути!

Холмы и набережная были усеяны народом. Ласковые волны, накатывая на песок, бормотали что-то свое. Свежий бриз заметно улучшал акустику. Для почетного гостя отвели большой плот, стоявший прямо под маяком. Чтобы поэт не замочил ног, сотня рабочих держала на плечах специальные мостки, ведущие на плот с берега. А если бы народный любимец захотел уединиться, призывая к себе муз, — для него соорудили хижину из листов ржавого железа.

Сидя в кресле из ивовых прутьев, перед пустым ящиком, с бутылкой руке (он не осмеливался ее открыть — можно неверно рассчитать удар и попасть в сердце), Непомусено Виньяс молился. Он намеревался исполнить задуманное, но лишь наполовину: вонзить клинок почти в плечо, так, чтобы острие задело кость. Придя в сознание, он станет рассказывать, что ангел со сталинскими усами спас его, отклонив роковое лезвие. Если ему поверят, он примется за поиски Вальдивии — на земле, в небесах и на море, чтобы успеть к следующему выступлению.

В стенку хижины постучали.

— Здесь один человек, с парализованной матерью. говорит, что он ваш брат. Впустить?

О черт! Виньяс и не подозревал, что у Неруньи есть мать и братья. Разве его не бросили на проезжей дороге? Так. но, может быть, позже он все-таки познакомился со своей родительницей. А она-то знает, что лицо настоящего Неруньи изрыто оспой! Его разоблачат!

В припадке сумасшествия Виньяс попытался бежать через окно, но окон не было. Обрушить стену? Скандал! Он загнан в угол. Придется впустить. Если дело примет серьезный оборот, он зарежет их. И прибавит к своей исторической фразе такие слова: «Поэт также отдал ради народа жизнь своей матери и сестры». А как иначе? Для серьезной болезни — серьезное лекарство! Виньяс покраснел: кажется, он впадает в пошлость… Надо сдерживаться. Он глубоко вдохнул, спрятал руку с кинжалом за спиной и с лучезарной улыбкой отворил дверь, сколоченную из досок сломанной бочки.

— Привет, старик! Не узнаешь?

О, какое неуважение к крупнейшему национальному поэту! Нет, только поглядите: как по-хамски он втолкнул сюда кресло-каталку! Старуха спит — почему бы не оставить ее за дверью? А если это наемные убийцы, подкупленные правительством? Конечно же, они вооружены автоматами и продырявят меня в два счета!..

И он приставил кинжал ко лбу непрошеного гостя.

— Руки вверх!

— Да что с тобой, Непомусено?

Ого! Этот тип знает его имя! Точно, шпион Виуэлы! Виньяс нацелился в яремную вену. Пришедший отпрыгнул назад, потеряв шляпу и парик.

— Дурак, это я, Марсиланьес!

С радостными криками они упали друг другу в объятия. На несколько минут Виньяс забыл о своих тревогах, выясняя, что случилось с одноруким. Почему он с этой старухой?

Аламиро распахнул халат женщины, снял с нее шапку. Пышная грива огненных волос рассыпалась, доставая до пола. Эстрелья! Спит? Или это наркотическое опьянение? Сквозь прозрачный пластиковый мешок — свободна была лишь голова — Непомусено мог созерцать ее бесстыдную наготу.

По просьбе Марсиланьеса поэт помог ему снять необычное одеяние — и от густого запаха фиалок у него потекли слюнки. Одурманенный ароматом, шатаясь, Аламиро показал пальцем на глубокую рану в ложбине между грудей. Затем упал в кресло-каталку и рассказал о своих приключениях.

Мертвая поэтесса, чье тело не разлагалось, взывала об отмщении. Аламиро попробовал разыскать Лебатона, чтобы покарать войско убийц, но генерал с шахтерами как сквозь землю провалились. Он услышал о выступлении Неруньи и на перекладных добрался до Антофагасты, чтобы Непомусено сообщил ему хоть что-то о восстании.