Время едва-едва ползло. Через три часа Геге Виуэла обнаружил на запястье темные точки. Раньше их никогда не появлялось. Он снова потушил свет и принялся ждать в темноте. Задремал. Из забытья его вывел шум вертолета. Пока тот приземлялся на широкой лужайке, президент успел побриться и облачиться в светлый, безупречного покроя костюм. Он ни за что не покажет своих пятен этому наглецу и карьеристу. Послышался металлический стук. Узкие ботинки генерала казались двумя стручками. Геге установил автомат в стратегически важном месте и, распахнув объятия, сверкая зубами, двинулся навстречу министру. Попытался прикинуть вес пакета, который тот несет. но руки Лагарреты были пусты! Что он, черт возьми, делал в Мелипилье? Сухим голосом — внеся в него, однако, оттенок теплоты — президент отчеканил:

— Вижу, вы не привезли ничего, генерал Лагаррета. Хватило бы обугленного обломка доски.

— Знаешь, Виго, придется тебе наложить в штаны. Когда я прибыл на место, там не осталось ни руин, ни пепла, ничего. Даже земли. Это местные жители. Они растащили все, как реликвии… Осталась только яма в семь метров глубиной, и там до сих пор кто-то роется.

— Яма в семь метров глубиной?

Виуэлу словно шарахнули палкой по голове. Он больше не в силах был сдерживаться:

— Дерьмо! Дерьмище! Измена! Марксистско-ленинско-сталинский заговор! Если ты не хочешь, трус, чтобы страна развалилась на хрен, ты отправляешь в Мелипилью отряд спецназа! Самых диких! Обыскиваешь деревню! Каждый дом! Кто не выдаст реликвию, хотя бы горстку пепла, вышибить мозги! Никого не пропускать, всех обшарить, мужчин, детей, женщин, стариков, всех!.. Привезешь землю, обугленное дерево, все, что осталось! В бронированных фургонах! Потом расстреляешь всех и сотрешь эту деревню изменников с лица земли! И не спрашивай ничего, у меня плохое настроение! Завтра поглядим!

— Да-да, Виго. Конечно, понос — штука серьезная, и на нервы действует. Должен тебя предупредить, что мои приятели, генералы Лебрун и Бенавидес, тоже хотят стать министрами. Экономики и общественной безопасности. И не вздумай сказать «нет». Ну, что скажешь?

Когда за генералом захлопнулась дверь, Геге Виуэла устремился в ванную. У него и вправду случился понос.

Пятьдесят шахтеров, вооруженных кольями и пиками, кое-кто — ружьями, вытащили Виньяса с Вальдивией из грузовика, посадили в две тележки и самым осторожным образом доставили в деревянный домик, где было приготовлено угощение — фасоль с лапшой, вино, хлеб со вкусом опилок. А еще там имелись кувшин с водой, умывальник, осколок зеркала и две парусиновые койки с латанымипере-латаными тюфяками. Один из встречавших — похоже, главный, — обратился к ним, не отводя глаз от земли:

— Отдохните, товарищи. Поешьте — здесь то немногое, что мы можем предложить. Вы, наверное, устали. Когда стемнеет, мы придем за вами. Весть о вашем приезде пронеслась, как искра по бикфордову шнуру. Собралось больше

народу, чем мы думали. Тысяч пятнадцать… Это очень хорошо, но есть и опасность. Мы уже получили несколько анонимных писем с угрозой расправы. Полиция не осмеливается заглядывать к нам в шахты, но крайне правые способны послать провокаторов. Возможно, они попытаются убить товарища Нерунью. Мы будем пристально следить за всеми, но оружие при желании спрятать легко. Многие предложили себя в качестве живых щитов, так что, читая новую поэму, вы будете со всех сторон окружены верными людьми. Из большого числа добровольцев мы выбрали только женщин и детей: есть надежда, что преступники устыдятся и не станут стрелять. Вы рискуете жизнью ради нас, великий поэт, мы рискнем своей ради вас! Вы учите нас, как умирать за правое дело — мы готовы погибнуть за правое дело! Спасибо! И спасибо также вам, неизвестный помощник Неруньи: вы — одна из песчинок, которые образуют берег!

И, слегка приобняв Вальдивию, рабочий вожак изо всех сил заключил в объятия Виньяса. Последовали хлопки по плечу, поцелуи в щеку. Затем он вышел, закрыл за собой дверь, но тут же вернулся со стальной пластинкой, размером с тетрадь. В углах ее были проделаны два отверстия, куда было продето кольцо из волос.

— Это волосы наших женщин. С их помощью вы наденете эту пластину; если что, она станет преградой для пули.

Когда он ушел окончательно, поэт рухнул на кровать. Будучи непрочной, та мгновенно развалилась, и теперь Виньяс лежал на полу, дыша, словно умирающий. Затем, скорчившись, издал протяжный слабый стон.

— Друг Вальдивия, я отравился этим салатом. Скоро меня разобьет паралич, от ступней до языка. Я говорю, делая невероятные усилия, ибо должен пожертвовать собой ради народа. Брат мой! По воле случая, судьба моей поэзии — в твоих руках. С этого скорбного ложа я выслушаю твою импровизацию, сожалея о том, что не могу физически быть рядом с тобой. Физически — поскольку душа моя будет неизменно вдохновлять тебя на создание гениальных строф. Ты скажешь им, что я слег в приступе болезни и, как обычно, ты готов прочитать поэму, заученную на память — ведь во время долгих переходов у нас не было бумаги… Когда после всего ты вместо меня примешь поздравления, мои поклонники — тщательно проверенные на предмет оружия — смогут выстроиться в очередь, чтобы увидеть меня, больного, разбитого, героически отражающего атаки лихорадки и паралича на алтаре Отечества. Конечно, вокруг меня должны находиться добровольцы, женщины и дети. Пусть все видят, как народ чтит своего певца.

Новая серия хрипов, стонов и судорог. Вальдивия выслушал эту речь с каменным лицом, не говоря ни слова, помог поэту раздеться и оставил его лежать под заплатанным одеялом, заснувшего или якобы заснувшего.

Непомусено из осторожности не открывал глаз около часа. Он слышал, как Вальдивия ходит туда-сюда, наливает воду в умывальник, выбивает пыль из одежды — своей, не иначе! — разбивает зеркало — вот неуклюжий! — что-то чистит — хромец, а выпендривается! — главное, пусть не забудет три последних строки, иначе все пойдет прахом! Снаружи раздались голоса рабочих-телохранителей. Виньяс еще крепче закрыл глаза и притворно захрапел. Его друг был настолько чуток, что вышел из хижины и встретил свиту у двери. Кажется, никто его не потревожит. Они хорошо воспитаны и, конечно же, не станут нарушать покой больного. Из естественного амфитеатра — холмов, образованных взрывами динамита, — донесся гул тысяч обожателей Неруньи. Они все поймут. Они будут еще больше уважать его за то, что, несмотря на страдания, он здесь, а не на больничной койке. Аплодисменты что-то жидковаты. Триумф. Печатные листки, восхваляющие его в один голос. Статуи. Еще статуи. Главы в учебниках истории. Ммм. И Виньяс провалился в сон со стальной пластинкой на груди.

Он пробудился весь в поту. Луна протягивала серебряную руку в окно. Ах да, они у шахтеров. судя по оплывшей свече, его приятель ушел на заклание больше часа назад. Несчастный. Когда народ победит благодаря его, Виньяса, одам, он напишет сонет в честь хромоногого, «неизвестного поэта» — неизвестного солдата величайшей битвы… Шквал рукоплесканий, неистовый рев пятнадцати тысяч глоток прокатился по склонам холмов. Мороз прошел по его коже.

— Да здравствует Нерунья! Долой Виуэлу! Свобода!

Вот так. Драмы не случилось. Полная победа. Музы вновь сжалились над Вальдивией. Судьба хранила его. «Гимн Революции» вырывался из его рта с такой же легкостью, как горный поток из источника между камнями. Тысячи рук уже переписывали поэму. Еще немного — и она разойдется в тысячах копий по всей стране. Новый крик неимоверной силы и бесконечные овации сотрясли стены хижины.

— Нерунья — да! Виуэла — нет!

Исторический вечер! Грандиозное торжество! А он валяется в постели! Что, если он, невзирая на жестокий недуг, превозмогая паралич конечностей ради великого дела, предстанет пред ними, еле держась на ногах, бледный, но мужественный, и, в ознаменование своего торжества, через силу воздев руки, сдерживая стон боли, выдаст три последние строки?! Надо поторопиться, а то Вальдивия закончит. Он вскочил, продел голову в кольцо из волос, приладил как следует пластинку. К чему ненужный риск? Но в коробке вместо его одежды лежал какой-то бесформенный тюк. Как? Уродливые тряпки Вальдивии? Дерзкий хромец облачился в его великолепный костюм национального поэта. И он, убогий, хочет произвести впечатление на дам? Читая поэму, Вальдивия явно не упустил случая ущипнуть за ягодицы одну-другую добрую женщину, которые отдали Нерунье собственные волосы. В гневе он натянул на себя лохмотья, поискал умывальник и зеркало, желая пригладить три свои пряди: знаменитый трезубец, известный не меньше сталинских усов. Вождь должен выделяться не только внутренне, но и внешне. Как можно с карикатурным обликом Вальдивии затронуть народную душу? Умывальник был полон волос. Так вот почему тот разбил зеркало: хотел при помощи острого осколка пригладить шевелюру. Но рука дрогнула и почти весь волосяной покров остался с медном тазу. Ну и занятный у него, должно быть, вид. Это даже и лучше, что все так вышло: можно затесаться в толпу незамеченным и ворваться на трибуну в решающий момент. Но его узнают по лысине и трем прядям… Под кроватью Виньяс нашел старую пожелтевшую газету и сложил ее в виде треуголки. Аплодисменты раздавались в определенном ритме. Непомусено заметил, что они следуют ритму поэмы. «Нет, это не Вальдивия зачаровал их, а моя слава, магическое имя Неруньи. Надо поспешить. Он так тщеславен, что способен распинаться ночь напролет. Протиснусь в первый ряд и дам ему знак, что пора умолкать.»