— Голос народа, Хуан Нерунья!!!

— Ты оказался здесь, чтобы поддержать нас, дать нам сил, оживить нас своей песнью. Обнаженный, как сама Истина, ты прибыл к нам — и, обнаженные, мы приветствуем тебя. Так же, как твои друзья, мы готовы следовать за тобой.

— Пусть наша смерть станет триумфом для Неруньи!!!

— Мы неграмотны, но эти двое, пораженные анкилостомиазом, научились читать твое стихотворение, и благодаря этому мы все знаем его наизусть.

И шесть тысяч человек принялись декламировать легендарную оду:

Обещаю, сыны народа:

тот, кто славой дурной покрыт,

никогда не увидит восхода!

— Да! Товарищ, друг, брат наш! Ты открыл нам глаза! И мы объявляем забастовку!

— Ура! Забастовка! Долой эксплуататоров!!!

— Взрыв рудничного газа разорвал на куски пятнадцать горняков. Это случилось не по небрежности, а из-за отсутствия техники. Вот уже много лет мы безуспешно пытаемся улучшить уровень жизни. Плохое питание, плохая одежда, плохие жилища, увольнения при каждом удобном случае: с нас довольно! Мы прекратили работу в пять часов вечера. Авиация, танки, пехота уже брошены против нас. Мы были готовы умереть так, чтобы никто не узнал. К чему нам жизнь, если она — вовсе не жизнь? Но тут явился ты, Хуан Нерунья.

— Явился ты, Хуан Нерунья!!!

-..и с тобой — голос возмущения. Нам сказали, что в изгнании ты сочинил гимн шахтерам. Мы хотим слышать его!

— Мы хотим слышать его, Хуан Нерунья! — воскликнули остальные, потрясая факелами.

— Пусть он запечатлеется в наших сердцах! Пусть он летит от шахты к шахте, чтобы забастовка стала всеобщей! Если мы услышим твою поэму, то умрем не напрасно!

Воцарилось молчание. Двум калекам дали пачку желтоватой бумаги и карандаши. Толпа, затаив дыхание, была готова ловить стихи, срывающиеся с губ нагого поэта…

Непомусено Виньяс почувствовал начало агонии. Пятнадцать кучек лиловой плоти, женщины с отуманенным взором, шесть тысяч скелетообразных тел, зависящих от его слов, стены, на которых красовалось его нелепое лицо с тремя прядями, — все это заставило его внутренности сжаться, а мозг — отупеть. В пересохшем рту стало горько. Виньяс зарыдал. Прошла секунда — столетие, другая — еще столетие. Он хотел все прояснить, сказать: «Я не тот.», но ощутил дыхание сзади — настолько горячее, что оно едва не обожгло кожу. Га прошептал: «Только без глупостей, идиот. Попробуй сказать, что ты — не он, и мы костей не соберем. Читай поэму, мать твою». Читать? Но как? Вся его поэзия была лишь видимостью, нагромождением редких слов, почерпнутых в словарях. А теперь ему отозвалась слава Неруньи — отозвалась комедией, в которой Судьба решила сорвать с него маску. Он желал подвергнуться преследованиям? Его преследуют. Желал известности? Его узнали. Исходил завистью к народному поэту? Его превратили в Нерунью. И вот он стоит там, где всегда мечтал стоять, перед лучшей в мире публикой, ждущей чуда, — но он неспособен это чудо сотворить. Сейчас не до изысков в духе: «Ланеголовый надменно-тупо мечет хвастливые стрелы в выпученное брюхо пустого завитка, что Ипсилоном зовется…»

Сколько раз он обрушивался на Нерунью! Теперь, встав на его место, Виньяс понял, что это требует таланта, в котором его рахитичной музе было отказано. О стыд. Он заслуживает четвертования… Нуль. Ничтожество.

— Давай, давай, — настаивал Вальдивия. — Это великий момент. Будь на высоте. Наконец ты можешь сделать что-то полезное. Смелее!

— Не могу!

— Надо!

— Я — кусок дерьма. Прости.

— Тряпка!

— Да-да.

— Ничтожество.

Охваченный отчаянием, хромец изловчился и пнул стихотворца ногой в ляжку. Обведя взглядом горняков, он понял, насколько велики их несчастья и надежды. Это наполнило его таким бешенством, что Вальдивия послал к черту свою застенчивость и одним прыжком очутился впереди, заслонив Виньяса.

— Товарищи! Мы пришли сюда, изранив ноги на каменистых тропах, ведомые гением, чью песнь жадно ловили до последней капли! В этот судьбоносный миг он, пострадавший от андских холодов, не может говорить. Но если вы согласитесь внимать моей скромной персоне, я прочту вам «Гимн шахтерам», вышедший из-под его пера.

Ответом ему были долгие, шумные, горячие рукоплескания.

Медленно, с лицом сжигаемого заживо, Вальдивия принялся импровизировать:

Ты проходишь по штольням

и по жилам моим.

И потекли стихи, по ритму и стилю совершенно неотличимые от творений Неруньи, слагаясь в поэму, говорившую о страданиях народа, эксплуатации, предательстве Виуэлы, распродаже страны иностранным компаниям. Затем шли призывы к единению рабочих, всеобщей стачке, восстанию, возмездию и очищению. Оба калеки записывали ее со слуха, прерываясь, когда раздавались аплодисменты и крики «Ура Нерунье!». Хромец продолжал со все большим энтузиазмом, позабыв обо всем и понемногу выпрямляясь. Между тем Виньяса повели к обитателям деревни, чтобы каждый мог обнять национального поэта. Прикасаясь к своему кумиру, жители рыдали: «Спасибо тебе, Нерунья!». Непомусено, красный от стыда, не мог ничего поделать. Вернувшись на свое место, он напоминал вареного рака после прикосновений шести тысяч человек. Увидев его, Вальдивия онемел, не в силах закончить фразу. Силой земли… Силой земли… Колики в животе возвратили его в согнутое состояние. Силой земли. Горняки аплодировали, словно желая заверить чтеца: «Не страшно, если ты ошибешься. Ты — один из наших. Давай же.»

Хромоногий поглядел на Виньяса, как бык под ножом мясника. Тот прокашлялся и, под влиянием внезапного озарения, громовым голосом закончил:

Силой земли и моря,

силой неба и солнца

ты поднимешься вскоре!

Вальдивия упал в его объятия, и обоих оглушили овации.

Путники получили жалкие, но все же служившие прикрытием одежды, кофе, хлеб, бобы, вино. Их попросили помочь — поэму следовало немедленно размножить. Обедая, они переписывали стихи на бумаге разных сортов, ящиках, тонких дощечках. Как только этот труд был завершен, через горные ущелья послали гонца к другим шахтам, другим деревням. Скоро вся страна прочтет поэму, призывающую к мятежу. Виньясу стало ясно, что он навеки превратился в Нерунью и обречен сражаться до самой смерти: отступать некуда. Стало ясно и еще кое-что: отныне они с Вальдивией — единое целое. Тем лучше! Они вдвоем создадут зажигательные оды. Если выживут, конечно. Через несколько часов прибудут войска и раздавят их всмятку. Как сбежать, оставив на произвол судьбы братьев-шахтеров? Как отказаться от роли духовных наставников, раз войдя в нее? Грядущим поколениям будет интересно каждое их слово, каждый жест.

Дон Непомусено распростер руки, словно распятый на кресте. Из оцепенения его вывел клочок человеческого мяса, упавший на ладонь. Еле сдерживая тошноту, поэт посмотрел на шахтеров, стоявших с торжественным видом.

— Мы хотим, чтобы ты положил в могилу первый кусок плоти. Останки будут захоронены все вместе: это подчеркнет единство наших рядов.

Виньяс бросил то, что ему вручили, в общую могилу. Пока родственники, друзья и товарищи погибших делали то же самое, он попросил Вальдивию прочесть его «Траурную оду». Хромец бросил на приятеля уничтожающий взгляд и в течение десяти минут импровизировал длинную цепь метафор. Виньяс опять присовокупил три последние строки. Новая буря аплодисментов. Начали копать могилу, решив встретить солдат по пояс в ямах: все равно они уже покойники. Что остается безоружным? Только расстаться с жизнью! Сражение превратится в бойню, это вызовет возмущение рабочих по всей стране… Непомусено Виньяс уловил мысль на лету и с небывалым энтузиазмом, поплевав на руки, схватился за черенок лопаты:

— Да, товарищи! Мы едины и в жизни, и в смерти! Хуан Нерунья навеки с вами!

Могильщики выразили свою поддержку, бросив в воздух комья земли. Стоя в клубах черной пыли, поэт призвал все Общество цветущего клубня принести себя в жертву.