…быть свободным, словно ветер,

вечно помня о корнях!

Странников усадили у огня, дали им мятной настойки. Эми достала из пакетика, завернутого в шелк, три рисовых колобка. Одна из женщин наклонилась назад, другая — вперед, а слепец сидел между ними, прямой, как стрелка весов. Все трое принялись за еду, тщательно пережевывая каждое зернышко. Скупые на слова и жесты, древние как мир, нищие отбрасывали гигантские тени на развалины монастыря и казались тремя волхвами. Энанита положила младенца на колени Пирипипи; паяц возложил на крошечную головку руку в перчатке, и белокурый Кристобаль Колон заснул глубоким сном.

Загорра вспомнила, что ее просили устроить паяцу бенефис. Никому не были нужны его выступления — не только из-за дряхлости самого Пирипипи, но и потому, что он отказывался заменить двух тронутых старух молоденькими балеринами. «Они — два столпа моего храма», — так объяснял паяц. Оттого он и сделался нищим бродягой, распевая как ни в чем ни бывало:

Пусть дорога утомила, -

я ее давно спрямил:

кто скитается по миру,

тот в себе вмещает мир!

Внезапно миллионерша предложила:

— Давайте откроем цирк! Все смогут участвовать! Расходы на мой счет! Ну, кто здесь смелый?

Лебатон мгновенно откликнулся:

— Я в полной боевой готовности, сеньора! Правда, я знаю только военное дело. Но, став сеньором Моралесом, я охотно примусь за дела цирковые!

Эстрелья Диас Барум присоединилась:

— Я могу заняться чревовещанием.

— Только чтоб голос не был как из-под земли! — вступил в разговор Марсиланьес и предложил себя в качестве живой куклы.

Энтузиазм рос на глазах. Толин и Ла Кабра обеспечат музыку. Хумс и Зум будут выступать как дуэт ясновидцев, «Хамс и Зам». Га, прирожденный Геркулес, станет разрывать цепи. Фон Хаммер — жонглировать кинжалами. Лаурель и Боли — исполнять номера на канате. Энанита — дрессировать кошек…

Акк оборвал поток мечтаний:

— Давайте посмотрим трезво: никто из нас ни к чему не способен! Все мы в лучшем случае — паяцы, и не больше!

И продолжил издевательским фальцетом, кривляясь по-клоунски:

— Да, ребята, вот наконец и я! Сколько раз я вас находил, хотя так и не начал поисков!

Все отозвались такими же пронзительными голосами:

— Спасибо, доброй ночи, не за что!

VIII. В ПОИСКАХ ПРЕСЛЕДОВАТЕЛЯ

У нас все прекрасно! Нужно только одно: избавиться от этой бесконечной тревоги. Га, из речи на открытии цирка.

— Предатель! Бесстыдник! Продажная шкура!

Хромец Вальдивия не смог дальше сыпать оскорблениями в адрес президента, выступавшего по радио, потому что к горлу его подкатили рыдания.

— А ведь в сорок шестом мы выбрали его подавляющим большинством… Поверили его собачьей улыбке…

Политическая жизнь в стране замерла: только что Коммунистическая партия была объявлена вне закона. Завтра военные начнут преследовать, бросать в тюрьмы и пытать сорок тысяч партийных активистов.

Председатель Поэтического общества дон Непомусено Виньяс открыл третью бутылку вина и наполнил бокал хромого Вальдивии, своего друга и секретаря Отдела пропаганды. Как рисовальщик букв (он работал в кинотеатре «Идеал», где ежедневно меняли вывеску), он обладал способностью судить о литературной продукции своих сотоварищей. Его мнение весьма ценилось. Вальдивии достаточно было беглого взгляда, чтобы определить, насколько поэт злоупотребляет буквой «м», и наоборот — велик ли недостаток в «т» и «п». Сверх того, он говорил по-французски. Но не потому, что учился этому языку в школе — он начал трудовую жизнь в девять лет, продавая засахаренный арахис в фойе кинотеатра: просто отец его был французом. Вальдивией он звался по матери. Некогда Франко-Чилийский институт культуры пригласил Жана Како Ле Ру распространять галльское наречие среди студентов, аристократов и людей искусства, имея в виду развитие туризма и создание новых рынков для французских товаров. Месье Ле Ру пришлось покинуть свою холостяцкую комнатку (два на три метра, туалет в конце общего коридора) и приземлиться в пансионе сеньоры Панчи, дабы тотчас же ощутить свою никому-не-нужность, заняться утоплением тоски в стакане «перно», забросить занятия, быть изгнанным из Института, изнасиловать служанку в приступе белой горячки, произвести на свет дитя, у которого колени получились согнутыми под тупым углом, из-за чего ребенок ходил на цыпочках, наклонившись вперед, как птица.

Жан Како Ле Ру, уже неспособный протрезветь, решил, что его сын — попугай, и заставил свою «бабенку» одевать его в зеленое. До девяти лет юного Вальдивию принуждали исполнять роль птицы, и он не слышал в свой адрес нежных слов, кроме: «Попугайчик, съешь бананчик». Отец его не мылся, не снимал одежды и однажды ночью, выбравшись на улицу, был сожран бродячими псами. В «Робинзоне Крузо», с которым Ле Ру никогда не расставался, нашли бумажку с его собственноручной фразой: «Voici une blessure: lie-la et porte-la toute ta vie…»^[19]

Дон Непомусено Виньяс, после пинка в зад, полученного от Ла Кабры на памятном заседании Общества, точно свалился с неба на землю. Понемногу он понял, что прежним ему уже не стать. В его мир, пусть и через задний ход, ворвался ураган, разметавший все: кумиров, поэтические теории, представления о себе самом. Тысячу и один раз дон Непомусено воображал, как он, желтый от гнева, опускает кулак на голову святотатца, — и все же произнесенные избитым Ла Каброй слова указывали путь: Лотреамон, Руми, Экхарт, Беме, Рильке, Басё, Халадж.

Хромец заходил раз в месяц — во-первых, прочесть свои последние сонеты и подсчитать, насколько в них соблюдено равновесие между буквами (дон Непомусено придавал непомерно большое значение употреблению «U» и «I», считая первую букву символом женского органа, а вторую — мужского, и поэтому любой, самый возвышенный стих для него отдавал борделем), а во-вторых, принять горячую ванну. Виньясу было нелегко отказать товарищу в помывке, однако хромой Вальдивия был настолько рассеян и дурно воспитан, что всякий раз забывал вынуть пробку, выставляя на обозрение грязную жидкость, полную волос и чешуек кожи. Правая рука Виньяса, привычная к начертанию полных небесной гармонии строк, погружалась в зловонную воду и открывала ей путь прямиком в канализацию. В последний раз он подумал, что запустить в ванну рыбок будет неплохим выходом из положения.

— Дорогой Вальдивия, ты знаешь: что мое — то твое. Но сегодня, к сожалению, ванна отменяется: я решил разводить в ней рыбок.

— Это неважно, светоч нашей поэзии. Я не буду пользоваться мылом. А холодная вода как раз полезна для моих коленей. Представьте себе, они теперь сгибаются под прямым углом, и если не принять мер, мне придется купить специальный костыль для шеи…

Хромец плюхнулся в воду, рыбки скончались. Непомусено счел невежливым отказаться от предложения изжарить их и ел, подавляя приступы тошноты.

После удара ногой в зад он достал во французском переводе «Песни Мальдорора», «О запечатлении всего сущего» Беме, «Проповеди» Экхарта, «Речи» Руми, «Дуинские элегии» Рильке, сборник хайку Мацуо Басё и жизнеописание Халаджа. Секретарю пришлось являться каждый день после малевания очередной вывески, чтобы тщательно, слово за словом переводить все эти тексты; Виньяс ничего не понимал, но таинственным образом осознал, насколько поверхностно его собственное творчество. Он решил придать ему необходимую глубину и, начав с «Песни в честь Ганди», быстро пришел к «Гимну эксплуатируемым». Компартия немедленно раскрыла ему объятия, и на пятитысячном митинге Виньяс был представлен как выдающийся поэт, поставивший свое перо на службу народу. Дон Непомусено полупро-чел-полупропел свое сочинение среди усталой, потной и озлобленной толпы. Хотя никто не услышал поэта — каждый, шумно чмокая, был занят своим эскимо, — он все же получил свою порцию аплодисментов и значок красного цвета. Наконец-то Виньяс обрел других слушателей, кроме сонных пророков, заседающих в Обществе, и окрестных кухарок, которых приглашал к себе и, соблазнив пропитанными коньяком местного разлива пирожными, заставлял изображать персонажей своего «Гимна языческим радостям».