— Доброй ночи, сеньор. Зашел посмотреть, не перекусываете ли чем-нибудь.
— Нет, господин карабинер, но раз уж вы здесь, хотите кофе?
Как всегда, Ла Росита влил туда полстакана коньяка, положил шесть ложек сахара и снотворное.
— Да вы зеваете, командир. На всякий случай, приятных сновидений…
И сторож грузно повалился на желанный матрас. Ла Росита поставил в проигрыватель пластинку с благородными сентиментальными вальсами Равеля, задернул шторы, убедился, ткнув иголкой, что сон достаточно глубок, сдернул с полицейского брюки защитного цвета, грубые трусы и, облегчив себе задачу при помощи капли сгущенного молока, овладел представителем закона, стараясь не трясти его сильно, чтобы не разбудить. Здоровяк проспал два часа: это дало Ла Росите возможность повторить операцию. Во второй раз он возбудился даже больше, ибо опасность увеличилась и каждая ошибка могла стать смертельной. Рассчитав все с точностью до минуты, Ла Росита успел подтянуть несчастному брюки, раздвинуть шторы, выключить проигрыватель и сесть за пишущую машинку до того, как полицейский потянулся, поблагодарил за кофе и удалился с учтивым «до завтра, сеньор».)
Хумс и Зум вернулись на помост, чтобы послушать Боли, которая, поставив на место фон Хаммера, — тот снисходительно улыбался левым уголком губ, простив все этой еврейке с длинными волосами и короткой верностью, — рассказывала теперь, почему десять тысяч индейцев устроили карнавал и чего они ждут.
V. ОГНЕННОЕ КРЕЩЕНИЕ
Как же ты хочешь стать прозрачным, если у тебя нет тела? «Черные сиськи» — одному нахалу в баре.
Когда Боли отрезала щупальца фон Хаммера, из углов ее спальни, обратившихся в бездонные трещины, поползли тени. Она решила отныне спать на свежем воздухе, на вершинах скал, где пространство беспредельно — а значит, породит беспредельность внутри нее самой. Она взяла с собой спальный мешок, синюю пижаму — и стала побираться, выпрашивая еду у туристов. Ее насиловали, однажды пришлось отдаться за банку чечевицы; ложась под мужчин, она клеймила себя похотливой сучкой, но при этом не теряла надежды: эти мучения были тьмой, из которой рождается свет. Как-то вечером, идя по деревне, она заметила целые семейства с озаренными лицами: сотворить такое могла только близость храма.
Каждый житель держал в руке яйцо. Все стояли в очереди к палатке на главной площади, где светлый монах-бенедиктинец с горящим взглядом, потерев яйцо о тело страждущего, протыкал несчастного ножом. Боли, ошеломленная, видела потоки крови, красный дождь, что проливался на безмолвных поселян, шаг за шагом идущих на бойню. Помощники монаха приносили тела и укладывали на траве. Сотни неподвижных фигур покоились под окровавленными простынями. Боли узнала монаха. То был Лаурель Гольдберг! Невероятно! Он, слабый, робкий, целомудренный, сейчас вскрывал грудь старику, раздвигал пальцами ткани, чтобы рвануть на себя сердце, оторвать от него зубами кусок и вернуть обратно в грудную клетку. Нет, это не ее старый друг! В Лауреля вселился демон! Никогда у него не было такой магнетической силы, всеослепляющей власти, мощи, свойственной богу: посреди лужи из сгустков крови, в сутане, залитой гноем, с руками, выпачканными красным, он стоял, словно в ореоле северного сияния.
Боли вскрикнула, пытаясь не допустить очередного жертвоприношения. Когда нож вошел по самую голову Христа в печень крестьянина — поддерживаемый беременной женой, тот кусал палку от боли, — взгляды демона и Боли на миг скрестились. Это мгновение показалось девушке вечностью: глаза демона взрезали ей живот. Яичники Боли будто стали раздуваться и лопаться; внутренности вывалились наружу; и тот, другой, знал о ней больше, чем она сама. Секунда — и Боли, не в силах сдержаться, опрокидывая свои самые стойкие убеждения, упала на колени среди потоков крови и кусков плоти, целуя ноги злодея.
Две ладони — казалось, что четыре — легли ей на плечи, впрыснули в нее сладкую жидкость. В той части пространства, которое занимали две горячих мускулистых руки, существовали еще две, но бестелесные, дававшие знать о себе благодаря сильной пульсации: касаясь кожи, они соединялись не только с телом, но и с темными областями подсознания, неся с собой пищу и обновление. Боли поняла, что ее поднимают двое стоящих рядом: на их лицах, покрытых струпьями, читалось бесконечное милосердие. Ее усадили на каменную скамью, сунули между зубов стебель сахарного тростника, крепко держа за руки и за ноги.
Пока монах поднимал свой нож и бормотал что-то, не разжимая губ, его черная ряса исчезла прямо на глазах. Вместо нее появился наряд из длинных радужных перьев; на голове — шлем из чистого золота, на груди — украшения в виде маленьких планет, на плечах — пурпурная мантия, составленная из тысяч крошечных перьев в виде сложного лабиринта: космический календарь, священная книга и талисман одновременно. Мандалы внутри лабиринта посылали лучи света в разные части тела: солнечное сплетение, лоб, пупок. Боли ощутила, как семьдесят две точки ее тела нагреваются под воздействием этого наряда… Затем вокруг светоносного демона, потрясавшего клинком, послышался шепот многих голосов, его окружило облако непонятных существ: некоторые походили на людей, другие же напоминали геометрические фигуры или клубки линий. Они были там и не были одновременно. Палатка оказалась перекрестком пространств и времен.
Когда Аурокан — так звали демона — заговорил, то вместе с ним заговорили и эти существа. Боли слушала целый хор, где за словами угадывались формулы, вибрации, вой…
— Кто слушает нас, тот слушает себя. Мы пришли в мир, чтобы очистить его и стать его хозяевами. Мы откроем каждому путь к самому себе.
Лезвие пронзило Боли в области пупка и теперь взрезало ей живот. Она слышала хлюпанье своих внутренностей, видела, как они вылезают из дымящейся, теплой полости; в нос ударил серный запах. Девушка не могла пошевелиться: боль пригвоздила ее к скамье.
— Принеси нам свою боль. Раздели чужую боль, тебе не принадлежащую. Нет ничего только твоего. Этим помазанием мы отбираем твою болезнь. Мы не оставим тебя одну. Если у нас болит рука, разве мы отрезаем ее, отчуждая от тела? Дай сюда опухоль, которую носишь в яичниках.
Аурокан просунул руку в рану и потянул с такой силой, что тело взлетело в воздух
— Надо вырвать корень!
И Боли увидела, что из нее вырвали нечто живое, трепещущее: член, в точности такой, как у фон Хаммера, с бугорком на крайней плоти, с перепончатыми крыльями и цепкими лапами. Тварь хрипела во весь мочеточник, изливая струи семени. Брошенная на горящие угли, она вздулась, лопнула, разлетелась в стороны, продолжая плеваться до последнего. Стоило Брату возложить руки на рану, как та затянулась, не оставив рубца; боль мгновенно прошла. Боли словно вышла из турецкой бани: теплый, прозрачный пар вырывался изо всех пор тела, кровь мчалась по венам, отчего щеки сделались гранатовыми. Ее завернули в простыню, подняли, отнесли на траву и приказали не двигаться сорок минут. Прежде чем заснуть ангельским сном, Боли увидела, как вокруг встают те, кого она раньше приняла за мертвецов.
Боли проснулась. День весело плясал вокруг нее, кожа часто подрагивала, аромат цветов был одной из нитей, вплетенных в ткань бытия. С нее сняли панцирь, и теперь все сущее находилось внутри нее.
— Ты получила крещение!
Тучная мать семейства, которой вставили барабанную перепонку, обняла Боли:
— Аурокан пришел, чтобы слепые прозрели и паралитики встали на ноги, он пришел излечить тела и просветлить души. Грехи каждого стягиваются в опухоль, печаль обретает плоть, и чудодейственный нож отсекает от нас то, что было годами страданий. Вот что сказал Аурокан: «В человеческом сердце есть место, ключ к которому — птичье пение. Омойся в лучах солнца на рассвете, чтобы трели птиц вошли в твою грудь. Они откроют дверь, ты упадешь внутрь себя, погрузишься в источник жизни и возродишься в ином мире».
