Ондзоси подумал, что было бы совсем неплохо взглянуть на умение монаха. Когда Бэнкэй ударял, Ондзоси закрывался, отражая Удары то левой, то правой рукой. Ондзоси был удивлён, увидев мастерство монаха: «Этот парень здорово дерётся палкой! Если не овладеть воинским мастерством, его не побить! Что ж, покажу и я своё умение!» От палки в восемь сяку, которая была в руках у Бэнкэя, он отсёк для начала один сяку вжик! Потом два сяку — вжик! И так раз за разом рассёк всю палку. Бэнкэй подумал: «Ерунда, конечно, но этот мальчонка отлично владеет мечом. Так и хочется его подбодрить!»

— Ну, руби, мальчик! — троекратно крикнул Бэнкэй, выхватывая свой длинный меч, и с воплем «не убежишь!» напал на Ондзоси.

Ондзоси тогда сказал: «Что ты злишься, монах? Ты же пошёл в монахи, тебе надлежит молиться. Убирайся отсюда, да поскорее!»

Бэнкэй услышал и забеспокоился: «Выходит, не я щажу его, а наоборот — он меня отпускает! Но только победа на словах — ещё не победа. Вперёд!»

С этими словами Бэнкэй снова бросился в бой.

Ондзоси постиг вершины боевого мастерства в Содзёгатани в глубине гор Курама. Бэнкэй же был знаменит искусством владения мечом во всей Японии. Они разнились, как долото и напильник, камень и металл. Звенели гарды и металлические накладки, они ожесточённо сражались с полчаса.

Казалось, что меч Бэнкэя вот-вот вонзится в живот Ондзоси, а сверкавшее остриё меча Ондзоси вот-вот поразит грудь Бэнкэя. Ондзоси вначале полагал, что может без труда отрубить монаху голову, но этот парень был, несомненно, достойным противником. «Пусть он останется жив, пусть он служит мне», — думал Ондзоси. Тут он применил приём «соколёнок»: взлетел в воздух. Он сильно сжал пальцы в кулак и, нацелившись в голову Бэнкэя, два или три раза ударил его. У того поплыло перед глазами, он так и замер с поднятым мечом.

В это время Ондзоси тыльной стороной своего меча ударил Бэнкэя по руке выше локтя. Меч выпал, а Бэнкэй стал похож на обезьяну, свалившуюся с дерева. Он был ошеломлён. Тогда Ондзоси сказал: «Ну что, монах, дорожишь ли ты своим мечом? Если дорожишь — бери. Ну же! Ну!»

Некоторое время Бэнкэй молчал. Он думал о том, что бился со многими людьми, но он и представить себе не мог, чтобы с ним разделались так молниеносно. Бэнкэй пробормотал себе под нос: «Ну, я тебе сейчас покажу!» Он наклонился, чтобы взять меч, но Ондзоси прижал меч к земле. «Вот теперь он по-настоящему разозлится», — подумал Ондзоси и сказал: «Мне на твоём месте было бы жаль меча. Бери же его!»

Теперь Бэнкэй сумел рассмотреть своего противника получше. Да ему и двадцати лет не было! И в таком мальчишке — такая силища! Бэнкэй решил, что следует продолжить поединок, он показал, что берётся за меч, но тут Ондзоси вдруг подпрыгнул и ловко перелетел через покрытую черепицей ограду высотой в восемь сяку. Бэнкэй изумился: «Выходит, это не человек! Это воплощение небесного божества. Божество меня предостерегает: монах, носящий шлем и доспехи, не возлюби зло! Да если бы это был человек, я никогда бы не проиграл ему с таким позором. Вот почему я проиграл! Да, божеству есть за что не любить меня. В трёх мирах вечного движения кто отрёкся от благодарности и привязанностей и вступил на путь недеяния, тот человек и есть поистине благодарный человек»^[255], — возгласил он. «Монахом-то я стал, голову обрил, а сердце — не укротил, платье — скромное, а сердце — неуёмное. Сколько зла я принёс своим искусством, а вот добра — не запас. Так что немудрено, что я божеству не по сердцу. А раз так, я благодарен, что этот человек хотя бы не убил меня, и на том спасибо».

Бэнкэй подошёл к храму и покаялся в постыдных грехах. И хотя вообще-то он не чурался зла, в этот миг для него открылись сутры и другая премудрость, он сделался сильным человеком, ведающим причины. Всю ночь напролёт Бэнкэй читал сутры, не скрывая слёз. Словом, он раскаялся и на какое-то время даже стал набожным.

Потом, уйдя из храма и пройдя пять-шесть тё, Бэнкэй подумал: а правда ли, что этот юноша — божество? «Что если это человек? Я тут так расчувствовался, а вдруг снова его встречу — вот стыд-то будет! Нет, следующие три месяца набожным не буду. Если это человек, вряд ли он не повстречается мне целых три месяца. А если в течение трёх месяцев я его не встречу, то точно стану набожным». Решив, что тогда он и станет молиться о просветлении в следующей жизни, и растеряв по дороге всю свою набожность, Бэнкэй отправился в Сакамото в Киото. Ночью четырнадцатого дня седьмой луны Бэнкэй оделся как обыкновенно, длинный меч прицепил к палке и отправился в сторону храма Хосся^[256]. Тут он услышал изысканные звуки флейты.

«Кто это?» — прислушался Бэнкэй. На флейте играл тот самый юноша. «Ага! Значит, это не божество! Выходит, это человек!» — Бэнкэй был так раздосадован, что готов был немедленно ввязаться в драку, но он всё-таки решил быть осторожным, чтобы снова не пришлось отступать.

И вот ночью семнадцатого дня восьмого месяца, думая, что юноша отправится в храм Киёмидзу, Бэнкэй пошёл туда же. Он заглянул в Главный зал храма. Как он и рассчитывал, юноша творил молитву перед алтарём. «Что бы такое сказать, чтобы прогнать его?» — подумал Бэнкэй. Он встал рядом с Ондзоси и со смехом произнёс: «Уж и не знаю, где ты там учился, но в центре полагается быть монаху. А раз так — на главном месте в храме должен сидеть я, а мирянину не подобает занимать главное место».

Ондзоси отвечал: «Странные речи ты говоришь! Во времена закона будды четыре разряда его учеников^[257] отказались от мирского. Твоя голова обрита, как у монаха, но только носишь ты шлем и доспехи, любишь злые дела. Тем самым ты только позоришь имя монаха. Неважно — в платье мирянина ты или в рясе, но того, кто читает сутру со слезами на глазах и возглашает имя будды, пристало не гнать, а привечать. Не пойму, что тебя так пугает, монах-недоумок?» Ондзоси расхохотался.

К этому моменту они уже были окружены толпой людей. Больше всего Бэнкэй досадовал на то, что Ондзоси говорил совершенно спокойно. Он сказал: «Послушай, мальчик! Странно, что мы снова встретились. Видно, есть между нами какая-то связь. Напрасно ты бахвалишься. Давай лучше сразимся, но с одним условием».

Ондзоси ответил: «Что ж, мне это нравится. Что за условие?»

Бэнкэй сказал: «Если я выйду победителем, ты станешь мне служить. Если я проиграю, ты будешь моим господином».

Ондзоси подумал: «Сейчас я уже хорошо знаю, как искусен этот монах. Он не против того, чтобы служить мне, и это воля Неба. Пусть будет так! Хочу, чтобы он служил мне!»

— Договорились! Где будем драться? — спросил Ондзоси.

— На реке, возле Пятой улицы, там просторно и биться будет удобно.

— Помню, помню, это как раз то место, откуда ты сбежал! Согласен. Ведь если бы мне не понравилось твоё место, ты посчитал бы это за малодушие. Ладно, пошли.

Они покинули храм Киёмидзу и постановили биться на середине моста Пятой улицы.

Бэнкэй вытащил из ножен меч. Он считан, что это его решающий бой, и бился, как в последний раз в жизни. Ондзоси тоже понимал, что именно сейчас начинается схватка, в которой решится, кому быть господином, а кому слугой, и он дрался, употребляя своё тайное искусство. Было непонятно, чья возьмёт. Они двигались то влево, то вправо, а когда чуть-чуть перевели дух, Бэнкэй вдруг подумал: «А ведь, наверное, это Минамото-но Куро Ёсицунэ! Кто другой во всей Поднебесной мог бы противостоять мне! Что если он будет убит в этом поединке и никто не узнает его имени? Досадно! Мы оба должны назвать свои имена!»

— Назови себя! — крикнул Бэнкэй.

«Так знай же, кто я такой! — подумал Ондзови и назвал своё имя первым: — Я потомок в шестом колене шестого сына государя Сэйва, потомок в третьем колене Минамото-но Мицунака, сын правителя Симоцукэ Ёситомо, зовусь Усивакамару. В детстве меня отдали в храм Курама, после этого в глубине гор Курама в долине Содзёгатани я встретился с тэнгу, и там овладел тайнами воинского искусства. Вот кто я такой».