– Да не драматизируй ты! – закричал отец, – вещие гусли – самогуды! Сегодня один, завтра другой. Девочка ещё и к взрослению не приступала. Ты из времени-то не выпадай раньше смерти. Забыл, как оно было, как есть? Большинство и не помнит ни имён, ни лиц своих прошлых жён и мужей. Не все ж такие однолюбы, как ты сам был.

– Жён, мужей может быть и много, а избранный души единственный бывает. Другое дело, что не всякий находит.

– И как же понял, что Венд именно её избранный? – спросил отец.

– Ты сам успел уже дочь изломать, – ответил старик. – Сам стал аномалией, вспахавшей её ровную тропочку в будущее. Да пахота сия не ради блага была тобою затеяна, а ради утоления собственной злобы. Для чего лишил её будущего ребёнка? Приказал невольнику – несчастному человеку вырвать вызревающий плод первой, а потому праведной любви из чрева юной дочери? А ей потом мужа ненужного для чего навязал? – и тут прадед замахнулся, но застыла его раскрытая ладонь у самого искажённого лица внука. Отец пошатнулся, ожидая удара, и вдруг опрокинулся, упал у резного под старину крыльца. Зрелище потрясло Ксению. Вокруг была трава, мягко, отец, если и ушибся, рук, ног не повредил, но унижение на глазах у дочери его также потрясло.

– Всё знаешь, – пробормотал отец, поднимаясь. Чего он упал, если его никто и не толкал? Но возникло такое чувство, что он упал не от неудачного движения, а некая сила пихнула его внезапно. – Значит, не разучился применять свои прежние приёмы, космический колдун? Кто ж вести эти донёс в такую глушь? Ворон что ли на крыле притащил?

– Птичка-невеличка принесла, – бросил дед, – Смуглое пёрышко, глаза-звёзды, во лбу бусинка.

– Пелагея!?

Худенький старик, казавшийся почти маленьким рядом с богатырём внуком, осиянный как нимбом белыми волосами, не опроверг, но и не подтвердил. Казалось, он уже и забыл о тех, кого выпроваживал столь нелюбезно. Отнюдь не тёмное, как ему было бы положено по глубокому старчеству, лицо было спокойным и отстранённым. Он смотрел на птиц, на уходящие облака, выпускающие солнце из недавнего заточения. Отец стоял с багровым лицом и лысиной, с промокшими на заднице штанами, поскольку он елозил по траве, чтобы встать. Совсем недавно прошёл сильный ливень, лужайка была мокрая. Ксения, бледная и вмиг ставшая немощной какой-то, присела на обширный и также сырой пень, оставшийся от сломанного давним уже ураганом дерева. Дед ушёл в свой терем, и она подумала, что чаем в красивых зелёных чашках ей уже не насладиться, керамического петуха не погладить, как и дедушкину трёхцветную кошку Муську. Та где-то бегала по пустынной местности, вероятно, искала себе одичавшего кота для сотворения потомства. Муська была совсем юная, а угроза стерилизации ей не угрожала в силу отдалённости центров цивилизации от территории её охоты и загулов. Хотя удалённость эта была мнимой, разумеется. Отец потащил Ксению в сторону площадки для аэролётов, чтобы улететь отсюда уже навсегда.

Вначале Ксения решила, что имя Рудольфа прадед, выпавший из жизни и выживший из ума, коверкал из своеобразного старческого чувства юмора, а потом не знала, что и думать.

Вчера она была у мамы. Они сидели у притока речки, узкого как ручей. Белые и розоватые кремни мерцали в мелкой прозрачной воде, и солнечные зайчики играли в искусственной запруде, подпрыгивали на камушках, спотыкаясь, разбиваясь вместе с водной гладью о них, сливаясь в одно целое с весёлым журчанием и с брызгами. Огромный клён нависал над водой, обнажив свои корни из чёрного почвенного пласта берега, размываемого течением. А сама речка текла в тенистой расщелине, настолько в этом месте высокие берега были несоразмерны её карликовой величине и мелководью. Клён, казалось, вот-вот низвергнется в поток.

– Нет, нет, – успокаивала мама, – он слишком хорош, чтобы ему дали погибнуть. Платановидный клён, очень старый. Его сохранят и обязательно укрепят берег.

Но клён, как выяснила Ксения позже, придя туда после смерти мамы, был срублен, чтобы не упал на кого и не придавил. Поскольку его огромный ствол, упади он на противоположный берег узкого русла, мог задеть случайного пешехода своей массивной кроной. А место было облюбовано созерцателями природы – обитателями «Центра здравоохранения» и их гостями, как одно из красивейших в лесопарке. «Утреннюю Звезду» специально так называли – «Центр здравоохранения» номер такой-то, а их было немало – подобных учреждений, избегая старых и давно отброшенных названий, вроде «больница или лечебный центр», считая, что людей надо программировать словами исключительно на благо – на здоровье. В здании, называемом словом, где есть звучание боли, нельзя обитать человеку ни минуты.

В корнях клёнов росли папоротники и грациозные колокольчики, похожие на миниатюрные чашечки для лесных эльфов и их дюймовочек. Мама сидела, подстелив шаль, связанную в виде ажурных кленовых листьев. Чей-то подарок, какой-нибудь доброй сострадательной бабушки. В их семье не было бабушки. Ни традиционной бабушки с ветхозаветными спицами из музея бытовой культуры, ни современной бабушки-молодушки с собственной личной жизнью и живущей отдельно. Никакой бабушки, никакого дедушки со стороны мамы, и только один старый прадедушка со стороны отца. Почему было так? Так сложилось. Как в любимой сказке Ксении в детстве: «У козлика не было бабушки, совсем не было бабушки». Однажды козлик нашёл на лугу красивую бабочку: «Бабочка на лугу, будь моей бабушкой». Бабочка ответила: «Я могу, но я живу один лишь день». Потом он обратился к черепахе, старой и вечной как булыжник. «Нет, молода, хороша я», – сказала она, уползая, – «живу я всего лишь сто лет…».

Ксении вспомнилось, как в детстве мама спрашивала у неё, что бы она предпочла, быть лёгкой прекрасной, но кратковременной бабочкой или пыльной и тусклой черепахой, живущей в ином временном измерении? Выбор был сложным. Ксения выбирала бабочку.

У мамы была только Ксения и отец Ксении. В какой степени он был мужем мамы – это был вопрос без ответа, запутанный, болезненный. По сути, мама-сирота в одиночестве таяла с каждым очередным днём в тени искусственного Рая, подобно Снегурочке под клёном.

– Мне снился сон, – сказала мама, улыбаясь только губами, бледными на истаявшем лице, – и я видела мальчика с золотистыми завитками волос, и он сказал, что он твой сын, или это кто-то мне сказал. Он родится в будущем. Его имя Космомысл, и он будет обитать на планете твоего имени. Он будет одним из тех, кто станут прародителями новых людей на той новой планете. Они благоустроят, украсят её, во всём уподобив Земле, дадут ей те же названия, построив города, и она будет нашим подобием, хотя и другая.

– А мы с Рудольфом там будем жить? – Ксения ещё крепче обняла маму, её тщедушное тело, будто могла удержать её от той утягивающей в себя чёрной дыры, существующей в ткани их неизученного пока Мироздания, назначения которой, как и её смысла никто не понимал. Как никто не знал, чем она является за той границей, куда она втаскивает живую трепещущую душу, и чудовищной гравитации которой противостоять никто не мог. Даже бессмертные для человека звёзды.

– Нет, – ответила мама, обиженная на Рудольфа, – ты да, а он нет. Не будет его на той сапфировой планете – двойнике нашей Земли.

– А я, как думаешь, помирюсь с ним? – Ксения всматривалась в мамино лицо как в пифию, сидящую у расщелины. Правда эта расщелина была столь живописна, с корнями и папоротниками по обрывистым берегам, с мшистыми сучьями, будто кто обернул их бархатом, тёмным и старинным, с чистейшим ручьём-речкой, бормочущим в россыпях камней по дну. И даже рыбки проплывали наперегонки с течением.

– У любви, как и у смерти, есть своя неодолимая гравитация. И если человек сопротивляется, она всё равно тащит из него мысли и душу подобно тому, как из плотных образований материи она вытягивает её саму, эту материю, свивая в тонкие жгуты и струи, истончая сам объект. И вместо возможного счастья – слияния возникает процесс разрыва и распыления в пустоту. Но я не умею это описать, хотя и понимаю. То есть любовь и есть притяжение. Нет её, тогда свобода. Но такая свобода подобна бессмысленному распылению в разные стороны, скучной пыли, оседающей бестолково на то, на другое, на десятое. Человек лишь запылит собою других, а кому оно в радость? Кто вспомнит о нём как о счастье? Только досадливо смахнет память – именно как пыль со своей души. Насколько прекраснее сохранить себя звездой, даже если не суждено воссиять с удвоенной яркостью взаимности.