– Отшлёпать бы тебя за такие речи.

– А говорите, что Домострой вам неведом. Да вас, похоже, по Домострою учили чтению! – назревала откровенная ссора, но и без её реализации с выходом на личные уже оскорбления, чего мама Карин никому и никогда не прощала, отношения разладились окончательно. Разлаженность эта совпала с загулом самого Рудольфа.

С матрёшкой, раскрашенной в алые бутоны, он во что-то там играл, и вдруг женился! С Ксенией не играл, любил, но послал куда подальше. Игра стала жизнью, подлинность отброшена «космическим ботинком» с циничной беспощадностью. Всё превратилось в легковесную игру для него – жизнь Лоры, жизнь Ксении и его собственная жизнь к тому же.

Конечно, жениться сейчас не то, что в стародавние времена. Тогда давали клятву суровому небесному Вопрошателю из воображаемых высших миров, что не означает, что такого Вопрошателя, как и самих эфирных миров нет в наличии. Всё дело в человеческой мере, с какой он туда суется. Подлинному Богу уж точно не нужны законы о совместно нажитом имуществе и праве обладания общими детьми, словно они также вещи. Или взять существование когда-то контрактов-ограничений на тему того же имущества. И клятвы перед алтарём, как и перед столами госчиновников, также не спасали положения, если люди обитали во внутреннем и внешнем разладе с самими собою и с окружением, а как следствие, с самим Всевышним.

Игра не игра, но возник запретительный знак, шлагбаум, вроде непроходимой границы между тем, что было и тем, что есть. А если переступить, то это и означало нравственное преступление. По любому привкус скверности лишал добытое счастье смысла. Из прежнего полёта, из лазури вдруг выпало нечто кособокое с отгрызенными крыльями и низко засеменило по грешной пыли, ища укрытия в любой подходящей щели. Пыли-щели…

Возникший в интерьере странного сна дед тоже требовал некоего осмысления, коли уж сон выпадал из разряда обычной мути, в какую и ныряет сознание в процессе своего отключения от яви.

Будучи дедом её отца, он носил то же имя – Артём Андреевич Воронов. Отец же отца Ксении, тот, кто был Андреем Артёмовичем Вороновым, бесследно пропал в космической экспедиции ещё во времена детства своего сына, ставшего впоследствии отцом Ксении.

Прадед и вообще-то не казался добряком, а поскольку по неизвестной причине маму Ксении – жену внука не любил, то и Ксения платила ему взаимностью, удвоенной за счёт мамы, поскольку сама мама никак не отзывалась на нелюбовь старого лесника. Вполне возможно, она даже не знала его в лицо.

Жил прадед в зоне реликтовых, охраняемых лесов, где построил себе деревянный терем на месте когда-то там существовавшей древней деревни. Он лечил деревья на своей территории ответственности, следил и за здоровьем зверей, чтобы никто их не убивал ради неизжитых агрессивных и древних комплексов, всё ещё воспроизводившихся в поколениях иных людей.

– Зачем люди убивают зверей? – спрашивала маленькая Ксения у него.

– Зачем? А затем, что они рабы древнего и страшного чудища, которого сами же люди и создали, а в течение тысячелетий питали его утробу своими преступлениями, войнами и кровавыми жертвоприношениями. За это он, этот информационный эгрегор, а природа его полевая и информационная, дарит таким злодеям часть своей энергии, силы то есть, и она их опьяняет. Вроде, как алкоголь или наркотик. Они впадают в эйфорию всякий раз, как льют живую кровь, неважно чью, человека или загнанного зверя. Но если звери – они твари Божьи и подчинены законам биосферы матери Земли, то эти убийцы неправомочно названы зверями в исторической традиции. Поскольку они хуже. Они деструкторы, информационные разрушители, деформаторы земной биосферы. И тяга к подобному уже закладывается в геном человека, и такие люди воспроизводятся в поколениях, поскольку, прежде всего это информационное зло, воздействующее, понятно, и на вещественные структуры.

Эгрегор рисовался воображению маленькой девочки как огромная чёрная грозовая туча с выпученными бельмами злобных глаз, без рук, без ног, но с огромным коровьим выменем, к которому и присасываются злодеи-убийцы зверей.

– Что ты с ними делаешь, когда их ловишь? С убийцами зверей?

– А что с ними делать? Есть закон. Я же их обездвиживаю, вяжу им, оскверненные убийством животной души, руки и закрываю в тёмный холодный подвал на целую ночь, чтобы обдумали хоть что-то на досуге. А потом прибывает лесная охрана, и дальше не моё дело, что там с ними делают, как их обрабатывают посредством закона.

– Но, если они тебя также убьют? Ты же говоришь, что им нравится убивать.

– Могут, – соглашался прадед, – Гнев, злоба это также происходит от эгрегориальной подпитки бессознательных уровней психики, а у подобных людей сознание не в состоянии управлять эмоциями. Ведь что есть эмоции? Это сверхплотная упаковка той же информации, но уже на уровне подсознания. Я же не такой простак, как им кажется. У меня есть дистанционное волновое оружие, поскольку я служил в молодости в той же структуре, что и твой отец, и твой дед погибший. И мне позволено им владеть. А у них такого нет. Я и обездвиживаю их на время, достаточное, чтобы обезвредить недоумков.

– Как же ты носишь их в подвал, ты же старый, а они тяжёлые?

– Сами идут. Они, когда парализующее воздействие прекращается, подчиняются любому приказу, как в гипнозе. Таково это оружие. Опасное, что ни говори, а как с душою глухою и опасной вести диалог? Были случаи, желали мстить некоторые за якобы унижение. Но я всегда предвидел их козни заранее, поскольку мне открыты их помыслы, а для них моя душа, что гора – они внизу, а я вверху.

Можно было сказать, как говорил отец, «забавный старик». Но нестандартный прадед не вписывался в это однобокое определение. Однозначно хорошим он точно не был в глазах маленькой девочки, хотя и защищал зверей и лес, где эти звери обитали. Поскольку, будя её любопытство к себе, внушал страх своим пристальным светлым взглядом, лишённым умильности, как бывает свойственно старым людям при общении с детьми. Голосом он обладал низким, хотя и очень выразительным, а на детскую душу такой тембр действует подавляюще.

У отца тоже был низкий голос, но отец был родной и любимый, а старик всегда чужой, всегда на ощутимой дистанции. Густая, очищенная от малейшего пигмента седина падала красивыми кольцами на ворот его рубашки из льняной, и только льняной ткани. А поскольку ткань изо льна не бывает белоснежной, легко мнётся, то он, похоже, и не гладил никогда свою одежду. Так и ходил вечно мятый, будто отчасти замызганный, что правде вещей не соответствовало. И только волосы сияли чистой белизной, да глаза неподкупного сурового архангела немо вопрошали о скрытых проступках, вызывая ощутимое жжение в оступившейся душе.

– Ссадины-то дай я полечу тебе, – обратился он к внучке, когда она зацепилась за корень, прикрытый лесной подстилкой. – Заодно и ссадины души твоей неплохо бы умягчить, чтобы не ныли. Вот попьём чайку, потом пойдём ко мне в рабочий кабинет, там ты мне всё и расскажешь.

– Чего ты к ней привязался! – крикнул отец деду, как будто тот был глуховат. – Какие ещё ссадины души? Откуда они возьмутся в столь юном-то возрасте? Не видишь, что ли, девочка светла глазами как чистый херувим.

– Оно и видно, какой хер без последнего слога завладел её душой, – ответил дед. Он пил чай из самовара, разливая его в большие тёмно-зелёные чашки с изображениями белых лилий на них. В детстве девочке Ксении казалось, – из-за красоты самих чашек вкус чая усиливался. Она лизала язычком изображённую белую нимфею, мерцающую на фоне зелёных листьев и золотых бликов. Цветок казался сладким, как сахар, поскольку его никто в чай не добавил. Дед сахар не употреблял, навязывая нелюбимый мёд. В предпоследний приезд чай казался заваренным сеном, горьким, из-за попыток деда взломать сервер её души. В самый последний раз даже чаю не попили.

Обычно рядом на массивном столе стоял керамический графин-петух с клюквенным морсом, слабосолёная рыба кусочками в узкой фарфоровой селёдочнице и мёд в деревянном, игрушечном по размеру бочонке. Вкус мёда был неприятен Ксении, казался шершавым и приторным, но прадед настаивал съесть хоть ложечку, и она подчинялась, обильно запивая его вкус крепким чаем. Мёд на пасеке производил его сосед, охраняющий соседний сектор леса. После мёда прадед пихал в рот рыбу, заедая всё чёрным ноздреватым хлебом. У него была вполне себе современная хлебопечка – автомат, и хлеб он выпекал сам, вернее, хлебопечка, выпекала. Зимой он ходил в валенках, солил грибы в дубовых кадушках, хранимых в погребе. Любил человечество как некую всепланетную общность, любил старые книги из бумаги и читал их зимними ночами, а не только работал с «информационным носителем». Так называл он компьютер, мало любя при этом людей конкретных и совсем уж не любя человеческую цивилизацию, считая её обречённой и приговорённой, как и все предыдущие, поскольку она была технократической и не в ладу с Богом. Поэтому и жил он отшельником. Не совсем таким, конечно, каковы они были в давности времён, но современным отшельником.