– Но у Вас же есть сын, разве это ничего не значит?

– Значит. Вопрос только, что это значит для него, и для меня.

– Налить Вам чаю?

– Спасибо, достаточно. Так что же для тебя значит? Пять лет, не пятьдесят, да и ты не стар. Детей не завели?

– Нет. Все как-то не до детей было. А теперь…

– Теперь что уж… Дети держат.

– Стоит ли держать то, что треснуло?

– Может быть, и не треснуло бы.

***

Волна ярости подступила к самому горлу. На эту проклятую немощь, на эти старые скрюченные пальцы, неспособные даже удержать круглую сахарницу, чтобы она не разбилась на кучу фрагментов и не рассыпала белые кристаллики по полу! Ведь теперь их даже не собрать… Веник этот… за совком не наклониться… Вот проклятие! И все снова летит на пол. Бессильно опустившаяся на стул человеческая масса вздымается и слегка вздрагивает бесшумно. Способный самостоятельно нарубить и натаскать себе дров, починить дом в одиночку, вскопать весь огород, сидишь теперь тут бесформенной кучей требухи! Не-на-ви-жу!

Теперь еще возится этот, как его там. Привяжешься к нему, что тогда? Если уж от собственного сына вестей раз в полгода, то как положиться на незнакомого человека?

На дом каскадом обрушился шум мириады холодных капель. Осенний дождь подрубал черенки желтых дубовых листочков, и те, отяжелевшие под каплями, валились на землю. Ветер в трубе затих, и прямые, как лезвия шпаги, капли пронзали старую крышу и, скатываясь по ней, переполняли накренившиеся металлические бочки под стоками.

Холодно. Внутри, очень холодно.

Он зажег свет. Дом казался невыносимо пустым и холодным. Прошел в ванную и залез под горячий душ. Прикосновения теплой воды как будто сколупывали напряжение дня, размягчали замерзшее тело. Может, просто завернуться в халат и уснуть? Но нет… Пожалуй, не уснешь…

Мужчина обтерся махровым полотенцем, натянул домашнюю одежду и пошел на кухню. В эмалированной кастрюльке лежали две разварившиеся и уже два дня как остывшие картофелины. Он поизучал их некоторое время, перекатывая по дню кастрюльки, да и вернул ее обратно на плиту. Не то, чтобы он был не голоден, просто не хотел есть. Разевать рот и класть туда что-то, наполненное структурой и вкусом… В итоге он просто заварил себе чая. В холодильнике стояла начатая банка с вареньем, которую они открывали еще вместе с женой. Выругался и захлопнул дверцу, предпочтя пить чай пустым.

Он никак не мог отделаться от ощущения, что все в доме напоминает о ней, хотя жена забрала все свои вещи и даже фотографии, когда уезжала. Диван… Они покупали его вместе. Он очень не любил все эти поездки по магазинам, но она вытащила его, смеялась, как он ворчал, когда она водила его от дивана к дивану в мебельном магазине. Он еще говорил ей, что можно было просто по каталогу выбрать и заказать с доставкой на дом, а она возмутилась – надо же все попробовать! – и устроилась на ближайшем диване. Вот теперь этот диван стоял в его гостиной. Пустой.

Или вот торшер… Сказала, что это еще ее бабушки. Почему не забрала тогда?

Поднявшись по лестнице на второй этаж, он ушел в кабинет и повалился на маленькую жесткую софу. Здесь все было его.

Спихнув пыльные книги, разбросанные на лежанке, он пождал ноги, то ли от того, что софа была коротка, то ли ища в этой позе утешения, и закрыл глаза. За окном, по металлическому обводу крыши барабанил дождь и шумел в водосточной трубе.

«А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»1, – пронеслось у него в голове. Да, она тоже любила стихи, но не те, что он. О стихах они говорили в свою первую встречу…

Хотелось выпить. Но он отмел эту мысль. Это удел жалких, считал он. А он не жалок, нет… Он просто болен. И эта болезнь отступит, как отступала любая другая. Мать сказала ему тогда – «мало ли мужиков бабы бросали? Это ей теперь сложнее будет. А ты себе еще и моложе найдешь!». После развода он старался не слишком часто показываться у родителей. Они жалели его. А он не мог этого выносить.

Вот старик… Тот совсем не жалел его. Даже подтрунивал. Это немного раздражало, но было куда лучше жалости.

Мысли о старике снова перевели его на родителей, и он даже поднялся и начал набирать их номер, но после шести цифр сбросил и снова обрушился на софу. Та обиженно скрипнула. Ей были не по возрасту такие кульбиты. Это была одна из тех вещей, что досталась ему вместе с домом, а дому, возможно, от каких-то революционеров, разграбивших богатую усадьбу. Изогнутая и аристократическая, на бульдожьих ножках и с потертой атласной обшивкой. Он мог бы отдать ее отреставрировать, но вместо этого она пылилась в его кабинете и служила местом склада недочитанных книг и недописанных бумаг. Теперь он лежал на ней. Недочитанный и недописанный.

«Вот интересно, что бы тот старик сказал, увидь его здесь, жалко скрючившегося на софе, – подумал он, – он тоже один, к тому же болен, но не жалок…»

Незаметно накатила дрема, и потихоньку тело обмякло и стекло по софе, ноги немного выступали за пределы неудобного лежака, а также одна рука, которую он до того пытался подсунуть под голову, но она не послушалась и раскрытой ладонью вверх повалилась, свесившись слегка с софы. Он спал. Ночью его разбудил жалобный крик совы. Ему уже приходилось слышать подобный в этих местах. Когда он покупал дом, то специально искал тихое место ближе к природе. Совы тоже.

Он встал, подошел к окну. Крик прозвучал всего раз и больше не повторялся. Распахнув окно, высунул голову на холод. Это освежило его. Он зажег свет и оглядел комнату.

«Вот отсюда, пожалуй, начнем».

Сходив вниз, мужчина вернулся с ведром и тряпками и приступил к уборке. Он выгребал все из шкафа, сваливая в кучу на полу, протирал полки, а потом садился разбирать то, что покрывало пол – что-то возвращалось на полки, что-то шло в снова собранные картонные коробки, оставшиеся от переезда.

К утру все в доме было перерыто и перевернуто, будто бы на человеческое жилище напал гигантский крот. Вещи валялись повсюду, стояли местами коробки, которые по мере заполнения выдворялись на улицу. Их судьбу разделил и диван с симпатичной оранжевой обивкой. Теперь он смотрелся как тыква для Хеллоуина посреди осенней листвы, устилавшей подзаброшенный участок. Кое-где вырисовывались недоделанные клумбы, которые, как и остальной двор, покрывал настил дубовых и кленовых листьев. Пара старых яблонь жалась к обветшалому забору. Ах, как много они планировали сделать здесь вместе, кода он покупал этот участок… Что ж, теперь он сделает все один. И на крыльцо была выставлена очередная коробка.

***

Он нашел его лежащим на полу в холодном доме. Теперь уже вызвал врача, более того – скорую. Но вредный старик и здесь проявил характер – от госпитализации отказался. После оказания помощи, врач отвел мужчину, вызвавшего скорую, в сторону и объяснил ситуацию. «Но ведь у него никого здесь нет, как же он отказывается, если ему нужен постоянный присмотр?», – врач пожал плечами спокойно так, словно это дело обычное: «Боится, что заберут… Они здесь все такие – дом, сад, лучше здесь, чем в больнице помирать. Но Вы не переживайте, Ваш друг крепкий дедушка. Просто никогда не знаешь, когда может повториться приступ, вот в чем беда. А в целом, он, и правда, вполне дееспособен. Вы сможете его навещать регулярно?». Мужчина сказал, что и так это делал, но видимо, нужно чаще. Врач согласился и протянул ему рецепт. «Проследите, чтобы принимал». И за сим откланялся, как говорится.

Мужчина некоторое время стоял у двери, изучая тонкий желтоватый листок в руке, потом убрал его в нагрудный карман и пошел к старику. Тот сидел на кровати с оскорбленным видом, словно его не спасли, а предали, вызвав врача. Это вызвало улыбку на губах гостя, прежде чем он смог удержать ее.