На следующий день в море поднялся свежий ветер. Только что поверхность воды была гладкой и почти неощутимой под килем, но вот первая волна приподняла корпус, весла загребли пустоту, галера зарылась носом в пену. Началась качка. В этот день Житар показывал англичанину, как расшатывать кольцо на весле. У них над головами тучи заворачивались улиткой и наливались чернотой изнутри. Марокканец снова взял кнут, чтобы придать судну скорости и уйти от бури. Галера неслась на вихре холодного фронта вдоль Ионического побережья на юг, и глаз циклона пульсировал за кормой.
Капитан вышел под открытое небо и лично отдавал распоряжения. Он повторял помногу раз – не все матросы хорошо понимали его выговор, – мямлил, мычал, его почти не было слышно за грохотом воды, и все же от его тихого голоса бежали мурашки. Ему и обоим его младшим братьям, которых он вез с собой, достались от родителей по полслова из книги судьбы, которые, будучи сложены вместе, вызывали порок развития голосовых связок. Их тихие голоса имели особые обертона. Неслышимые ухом, они порождали странное волнение в душе. Но потомкам капитана и его братьев не суждено было появиться на свет, чтобы научиться применять эту способность.
К вечеру море еще не успокоилось, но и смертельной опасности уже не представляло, потому капитан как обычно позвал матросов к намазу. Житар, не поворачивая головы, проводил идущих мимо него смуглых людей взглядом, и вдруг: раз – выдернул свою цепь из кольца на весле; два – вскочил ногами на лавку; три – оторвал принайтованный над палубой соломенный скирд (посыпались на доски орешки и зефир); четыре – нацепил скирд себе на шею, прыгнул к жаровне и упал в нее всем телом.
Наступило несколько секунд потрясающей тишины. Все матросы и капитан обратили бледные лица к грот-мачте, понимая, что произошло нечто неожиданное и пока непонятное, а потому подлинно страшное. Отщелкнула вторая секунда, третья, и белые лица осветились красным от вспыхнувшей соломы. Олекса загорелся весь от пояса до макушки. В тишине он поднялся с жаровни, встал перед капитаном и командой в полный рост, выпрямился, расправил плечи, но тут же упал и принялся кататься среди свернутых бухтами просмоленных канатов. Он повалил жаровню, и угли разлетелись по доскам, искры посыпались сквозь щели в трюм. Горящий человек выл, колотил воздух ногами, вился и бился. Внутри горящего человека лежал Олекса Житар, угрюмый, жестокий, бесстрашный, одержимый. Он мог бы хохотать, видя, как занимаются шкоты, огонь бежит по краям большого косого паруса, как очерчивается огненной лужей разлитое ламповое масло, и искры все гуще сыплются в трюм, туда, где, укрытые коровьими шкурами, лежат льняные мешочки пороха. Олекса мог бы куражиться как ему было угодно – показывать своим мучителям зад, выкрикивать проклятия и непристойности, но пламя заполнило его легкие, он захлебнулся огнем, и его тело больше ему не принадлежало.
Марокканцы разогнулись, повскакивали с молитвенных ковриков и кинулись тушить пожар. Ужас происходящего еще не был им понятен. Капитан с двумя братьями сел в духане и завернулся в прошитый золотой нитью ковер с девяносто девятью именами Аллаха – он полагал, что такая святая, да к тому же дорогая вещь не может пострадать от огня и воды. Кто-то открыл люк проверить, все ли хорошо в трюме, и оттуда повалил густой серый дым. Корпус галеры стало кренить. Заорали прикованные к веслам по правому борту – горящее масло затекало им под ноги. Англичанин сидел как зачарованный, не сводя глаз с весело растекавшегося по палубе пламени. Наконец он спохватился и сообразил, что днем достаточно расшатал крепежное кольцо – не ради этого ли момента? Дернув несколько раз изо всех сил, он вырвал свой кусок цепи из весла, вспрыгнул на лавку и побежал, перепрыгивая с одной скамьи на другую, вдоль борта на нос, где было меньше всего надсмотрщиков – все они тушили огонь на корме, ближе к капитану. В пути его застал первый взрыв – угли прожгли коровьи шкуры в трюме и добрались до пороха. Из палубы в нескольких местах дунули вверх протуберанцы пламени, но их тут же залила перекатившаяся через палубу волна. Марокканцы одобрительно закричали, решив, что море сделало за них всю работу, но радоваться они поторопились. Спустя несколько минут корпус тряхнуло еще раз, точно в мгновение, когда кадирга подняла нос на волне, и грот-мачта с грохотом, перекрывшим гром бури и взрыва, упала на кормовую надстройку, проломив ее до палубы, а затем, оказавшись серединой киля на гребне волны, галера развалилась пополам. Англичанин успел накинуть свою цепь на обломок первой лавки и свернулся клубком под фальшбортом. Члены команды, не имевшие цепей, падали за борт; многие весла вырвало с корнем и бросило в море вместе с прикованными к ним людьми. Кормовая часть вся исчезла из вида, а носовая еще держалась на поверхности, и немногие спасшиеся хватались за доски обшивки и основания лавок в надежде на спасение, пока англичанин лежал, сжавшись, у самого бушприта, и старался сделать так, чтобы его больше никто не заметил.
***
А вот что происходило в Эгейском море двумя неделями ранее.
В Легхорне встал на карантин корабль его величества «Саутгемптон», из-за близких размерений ширины и длины прозванный «Жиробаз». Корабль был отнесен ко второму рангу и служил конвоем маленькому каравану с кофе, но вынужден был прервать миссию, когда на борту вспыхнула эпидемия. Караван отправился дальше, а «Жиробаз» застрял в Легхорне. Он встал на два пушечных выстрела от насыпного острова Мелория и стал выжидать, когда на борту перемрут самые нестойкие и зараза иссякнет. Выждав положенный срок, капитан запросил из форта врача, который мог бы выполнить формальные процедуры по прекращению карантина. К несчастью, единственный медик форта в ту неделю сам слег с подагрой. Комендант был готов закрыть глаза на формальности, но ему навязал помощь гостивший в форте лондонский вельможа. Лорд Гордон путешествовал по Средиземноморью на собственном корвете «Память герцога Мальборо», и в его экипаже был дипломированный врач.
Доктора Пенна усадили в личный катер коменданта, шкипер поднял треугольный парус, суденышко ушло за отмель Мелории в сгущающихся сумерках, и больше дока на корвете никто не видел.
На следующий день капитан «Памяти» Майлз Литтл-Майджес еще не слишком сильно беспокоился. Место стоянки «Жиробаза» располагалось за островом, загроможденном строительными лесами, из-за чего не были видны даже вымпелы на верхушках мачт. Из форта доставили изюм и две колоды тароччи, на камбузе жарили птицу, сентябрьский воздух был как молоко. Команда, пропив на берегу все, что успела получить, играла в бабки на интерес, капитан сел резаться с нанимателем в карты на свое жалованье и, что удивительно, не проигрывал. Одним словом, было не до того, где черти носят дока.
Еще через день капитан поинтересовался у Гордона, когда именно вернут с процедуры члена их команды, черт побери. Тот только махал рукой: он ожидал в порту другой, по-настоящему важной для него встречи и не желал забивать себе голову мелочами.
На третий день капитан спустил на воду собственную шлюпку, посадил в нее старшего помощника – лейтенанта Пайка, и с ним сколько нужно человек. Не более часа потребовалось им, чтобы выйти из порта Медичи и добраться на рейд, где отбывал карантин «Жиробаз». Однако никаких следов корабля там не оказалось – их встретили только пустынные скалы и пустынное серебристое море.
Пайк поднялся в полный рост и растерянно озирался. Почему-то он решил, что капитан просто велел поднять паруса и, не пополнив запасов, не дав команде по-человечески провести один вечер на берегу, ушел вперед. К недоумению примешивалась обида на Пенна: если он ушел вместе с кораблем, значит, ему предложили лучшие, нежели на «Памяти», условия, что душераздирающе нечестно. Лейтенант краснел, сердито сопел и вытягивал шею, чтобы разглядеть хотя бы клотики линкора за горизонтом, пока один из матросов не указал вниз. В пронизанной лучами солнца воде было видно на все сорок футов глубины, там переливалось песчаное дно, а на дне лежали тяжелые от лака черные доски с латунным распятием на них – передняя крышка судового алтаря «Саутгемптона». Пайк перебежал на нос лодки и приказал грести небыстро. Шлюпка проскользила над россыпью тел в мешках, которые вместе с камнями сбрасывали за борт во время эпидемии. Над утяжеленным крюками абордажным трапом. Над бушпритом, надстройкой на баке, фок-мачтой. Сверху «Саутгемптон» казался куда более изящным: крутые обводы обеспечивали линкору большую ширину палубы на шкафуте, где благодаря этому получилось разместить самые тяжелые пушки и укрепить борта тройной обшивкой, чтобы даже прямой залп не оставил пробоин. К юту корпус сужался, оставляя для уязвимой кормы всего с десяток футов ширины. «Саутгемптон» был опасным противником, Иерихонской крепостью, непобедимым морским хищником. Если только не взять его на абордаж, когда команда ослаблена болезнью. А уж тогда можно раздраить люки в трюмах и пустить воду в корпус – и корабль опустится на дно.
