Глава 1.

Как Олекса Житар убил их всех

Три луны было на шитом золотым шнуром зеленом шелковом знамени с кистями на мачте галеры-кадирги, которая шла из Кафы в Александрию теплой штилевой осенью 1690 года. Три луны, подвешенные одна над другой рогами вниз, символизировали священный месяц Рамадан, месяц до него и месяц после – время, когда Аллах таинственным образом может изменить судьбу того, кто особенно горячо молится.

От Кафы до Хиоса море было спокойным, однако галера шла все медленнее. На суше набрали плохой воды, и каждую неделю на веслах умирали двое-трое гребцов. На Хиосе капитан открыл кошелек, заново заполнил скамьи неверными – испанцами, венецианцами, греками, валахами, бог знает кем – и галера прибавила ходу. Новых рассадили так, чтобы никто не оказался рядом со своим единоплеменником и не мог разговаривать.

На пятом по левому борту весле возле прохода сидел огромный черный гуцул Олекса Житар, приговоренный к смерти как за злые, так и за добрые дела не менее пяти раз. Когда Ян Собеский переведался с турками за Вену, Олекса был награжден за восемь отрезанных турецких носов, а потом бит палками за ругательства в церкви. На обоих его ушах были отрезаны мочки, и обрубки торчали как у грызуна: когда его поймали люди предателя Имре Тёкёли и потащили вешать за ребро над огнем, пожалели золотые серьги, которые Житар снял с убитого на дороге мазовянина. Серьги угры отрезали с мясом, однако повесить Олексу не смогли. Под крюком гуцул попросил разрешения исповедоваться земле. Ему позволили встать на колени, он сунул обе ручищи в костер, схватил углей, швырнул уграм в лицо и убежал. К галере Житара не приговаривали – он попал в руки к туркам после того, как упился допьяна в Хотине и заснул в арбе шерсти, которая ехала в Едисан.

С турецкой галеры сбежать оказалось уже невозможно: Олекса дважды ухитрялся размыкать звено цепи, которая держала его при весле, и за попытки сбежать ему отрубили оба мизинца на руках. После второго раза Житара одолела лихорадка. Промучившись ночь без сна, под утро он задремал и проснулся от пения, прекрасного как в детстве, но лишенного слов. В фиолетово-серой предрассветной дымке он увидел, как по веслам, наполовину погруженным в воду, идет женщина в гуцульском кептаре на сером косматом меху и собирает пену с гребней волн; собирает и кладет в корзину. Олекса слушал пение, улыбался и смотрел, как видение вытягивается и исчезает. В этот момент гуцул понял, что ему не выздороветь, и твердо решил, что кадирге по морю тоже больше плавать.

На Хиосу в пару к Житару посадили англичанина ростом Олексе до плеча. Новичок смотрел вокруг себя с огромным удивлением. Он послушно сел и глядел, как его ручные кандалы приклепывают кувалдой к общему кольцу с кандалами соседа. Когда дело было сделано, англичанин спохватился и принялся говорить. Он тыкал себя в грудь и на разных языках, среди которых были понятные Олексе романские, повторял слова «врач» и «медицина» – но тщетно. Марокканцы, служившие у купца матросами и надсмотрщиками, молча закончили работу и ушли.

Олекса посмотрел в лицо новому соседу. Тот, еще не способный сфокусировать ни на чем взгляд, бестолково озирался вокруг и дергал руками цепь. Пяти минут не просидел, а уже устал быть прикованным в одном положении. Житар ухмыльнулся: тоже не жилец, хоть пока что и целый. У англичанина было испитое лицо с ранними морщинами, легкие блеклые кучерявые волосы, как пух, свернутый на сторону крючковатый нос и круглые бесцветные глаза, как у совы. Олекса еще раз заглянул ему в лицо и осознал, что тот похож на женщину в подбитом туманом кептаре. Улыбка сошла с лица гуцула; он понял, что нужно поторопиться.

Кормчий крикнул опустить весла, матросы поставили парус, тот зашумел, заполоскал, но вскоре поймал ветер и надулся твердым барабаном – кадирга вышла из Хиосской гавани. Новенькие никак не могли приноровиться грести: весла то и дело путались, и все на скамьях получали удары. Кто-то, впервые почувствовав хлыст на спине, страшно кричал. Но Житару это было как комариный укус. Он только досадливо дергал усом, как кот, когда марокканец проходил мимо, развешивая удары упругим просоленным стеком. Гуцул был занят: он следил за всем, что происходит на палубе. Капитан ходит из кормовой надстройки через всю палубу на бак два раза в день, в гальюн, и пять раз в день высовывает из своего обитого коврами духана нос, чтобы сообщить команде о необходимости помолиться. Его высветленное лицо в черной бороде всегда спокойно, а на руках наросло столько жира, что он не может прижать локти к бокам. Под навесом у единственной мачты стоит жаровня, на которой греют мясо для матросов и варят в морской воде нут для неверных. Когда пища не готовится, над красными углями стоит решетка, и на ней пекутся каштаны и бразильские орехи. Капитан проходя мимо, берет горсть и кормит с рук своих людей, а иногда кидает в прикованных к веслам, и марокканцы хохочут, глядя, как рабы бросаются ловить лакомство. Вот и соломенный тюк с припасами для капитана висит на фалах на высоте вытянутой руки.

Прежде, чем воплотить свой план, Олексе требовалось избавиться от англичанина. Виновником первой неудачи был прежний напарник Житара по веслу – он донес, что гуцул расшатывает кольцо на весле. Пресечение побега поощрялось добавкой к ежедневному пайку, и предатель получил ее, а ночью умер. На теле не было никаких следов, а от работы и голода люди умирают легко, поэтому никто ничего не заподозрил. Между тем, раб мог умереть, если бы кто-нибудь оставшимися пальцами прижал ему артерию за ухом и не отпускал.

Теперь Олекса смекнул, что убивать свидетеля нужно не после того, как новая попытка провалится, а до. Ночью он положил тяжелую голову на весло и притворился спящим. Он ждал, когда угомонятся остальные весельники и задремлет англичанин. Однако тот все не спал. В первый день на кадирге он стер ладони о весло и теперь то зализывал кровавые мозоли, то пытался лечь так, чтобы руки ни к чему не прикасались. Лежать, положив голову на весло, как все прочие, не понравилось. Привалиться к фальшборту – не угодило. Кое-как бедняга свернулся на лавке, поджав под себя ноги, и, кажется, задышал ровнее. Житар потянулся к нему, но замер в недоумении: в прошлый раз придушить мерзавца не составило труда, теперь же словно цепь стала короче. Олекса быстро догадался, в чем загвоздка: прошлый напарник был человек обычного телосложения. Притиснул его к борту, завернул ему голову в колени – и он тут же потерял возможность брыкаться. Англичанин же оказался таким тщедушным, что без труда забился в другой конец лавки слишком далеко от Житара. Короткая цепь не позволяла дотянуться до шеи соседа двумя руками, зато позволяла – одной. Олекса вытянул левую руку так далеко, как сумел, и коротким быстрым движением схватил англичанина сзади за шею , будто птичку поймал. Тот еще во сне задергался, завертел головой. Все происходило в полной тишине. Было слышно, как храпят люди и скрипят тонкие бревна в уключинах. Оттого, что удушаемый вертелся, никак не получалось нащупать и пережать его горло, чтобы предотвратить крик. Секунда промедления – и англичанин заверещит, а бедный Житар за попытку убийства потеряет еще одну часть тела.

Привлеченный неясной возней, к пятой от носа лавке отправился ночной караульный. Он светил перед собой фонарем, и в бледно-красном пятне его света было видно лицо с сонными глазами. Олекса нехотя отнял руку от шеи соседа. Тот с трудом выпрямился, но не закричал. Вдвоем они молча смотрели на караульного. Тот не знал их языков, чтобы спросить, что происходит, а они не знали его языка, чтобы ответить «да ничего особенного». С минуту марокканец сонно моргал, глядя на них, наконец неодобрительно поцокал языком и ушел. Олекса посмотрел на своего соседа. Англичанин был зол и напуган, глядел насупившись, но и на помощь не звал: дескать, нет уж, мы будем вдвоем против них. Гуцул ухмыльнулся. Англичанин неуверенно улыбнулся в ответ, показав два ряда мелких, зазубренных, желтых зубов. Тогда и Олекса улыбнулся во всю ширь – у него-то были красивые длинные белые зубищи, хоть среди них и не осталось ни одного переднего.