Медленным ходом дрезина доехала до станции Явас – здесь находился архив, в который он так стремился попасть. Милош распрощался с попутчиками, которые еще раз молча оглядели его с ног до головы, и вышел на станции. Ему сразу бросилась в глаза зона, обнесённая забором и колючей проволокой, где вокруг стелился желтоватый туман, придавая еще больше мрачности и без того безрадостной местности. Казалось, здесь всё пропиталось сыростью, даже сам Копецкий.

В своей жизни чех повидал немало, в том числе множество разных убийств, холодных и сырых тюрем, и их вечных жителей – заключенных. Но это место, по своему ужасу и тоске, которые всплывали здесь откуда-то из глубины души, не могло сравниться ни с чем из того, что встречалось ему в прошлом.

Чех шумно выдохнул и направился через железную дорогу в сторону поселка.

Двухэтажное деревянное здание штаба он нашел быстро – оно находилось на самом видном месте – в центре поселка, сбоку двери на нем красовалась металлическая табличка с выведенной черными буквами надписью «ШТАБ».

Суровый дежурный при входе направил его в пятый кабинет, который почему-то находился на втором этаже. Это было единственное двухэтажное здание во всей округе. Пройдя по скрипучему коридору, Милош постучал в кривую и слегка расслоившуюся от сырости деревянную дверь и, услышав громкое «Войдите», открыл дверь.

За широким столом, в небольшой комнате с мутными окнами, которые закрывали толстые стальные решетки, сидел оперуполномоченный. Он посмотрел на часы, потом на Милоша, как будто что-то сверял. Чех не смутился от такого пристального взгляда и не стал дожидаться вопроса, молча протянув ему распоряжение из Москвы, которое гласило, что ему – Милошу Копецкому – надо предоставить дела заключенных 1967 года. Все, какие ему потребуются.

Опер смотрел чеху в глаза цепким взглядом своих серо- стальных глаз, сколько времени длились их гляделки, неизвестно, но наконец, представитель закона одобрительно кивнул и указал иностранцу на свободный стул:

– Присаживайтесь, я пока распоряжусь.

– На дворе восемьдесят пятый год, – не к месту сказал блюститель закона и, зачем-то, снова взглянул на часы, словно сверяясь со сказанным.

Затем, для пущей важности, он выдержал паузу и продолжил:

– Сейчас давно уже нет политзаключенных или, как в сороковых годах их называли «политических». Здесь, в основном, блатной элемент: урки, рецидивисты, воры.

Он опять пристально посмотрел на Копецкого, тот снова выдержал его взгляд и промолчал. Ему не хотелось вступать в долгие пространные беседы, а уж тем более спорить с местным представителем закона, он надеялся лишь поскорее изучить документы, найти ответы на интересующие вопросы, которые он сам себе же и поставил, и покинуть это жуткое место, как можно быстрее.

Не получив ответа, опер встал из-за стола и куда-то вышел, оставив чеха одного. В ожидании того, когда солдат принесет документы из архива, Милош подошел к окну и, просунув руку через решетку, открыл форточку, за которой потянулась внушительная паутина. Было такое впечатление, что ему не хватает воздуха. За окном сквозь тучи проглянуло солнце, туман рассеялся, но не смотря на изменения в погоде, радостнее у него на душе не стало.

В форточку ворвался прохладный ветер, ударил ему в лицо лесной сыростью и запахом грибов, зашелестел вырезками из газет, прикрепленных к стене, и подхватил маленький листочек бумажки, валявшейся на полу. Милош еще раз осмотрел унылый пейзаж, потом перевел взгляд на весь черный от пыли подоконник, на котором лежали мертвые мухи и комары, и прислушался.

Здесь было странно тихо, так, что даже гудело в ушах.

Возможно, это последствия поездки в поезде…– подумал чех.

И вдруг эту звенящую тишину нарушил топот кирзовых солдатских сапог. Спустя полминуты, скрипнув дверью, в кабинет вошел молодой и хмурый солдат с охапкой картонных папок красного цвета, аккуратно положил их на стол и так же, молча, удалился.

Опер разрешил Копецкому просмотреть дела, которые его интересовали, но только в кабинете, выносить их не разрешалось. Оперуполномоченный снова ушел по своим делам, оставив Милоша. Хотя, об одиночестве здесь речи и не могло быть, ведь, как заметил чех по скрипу половиц, за порогом остался часовой.

Он брезгливо повесил своё дорогое кашемировое пальто на одиноко-стоящую в углу вешалку, туда же, сверху, повесил шляпу. Затем подошел к столу и налил себе воды из стеклянного графина в граненый стакан, отпил небольшой глоток воды и устроился за широким столом, пододвинув к себе объемистые папки.

– Удивительно, как всего в каких-то нескольких листах может уместиться вся жизнь человека, – он отбросил свои философские рассуждения и занялся изучением документов.

Он в нетерпении открыл первую папку. «Дело № 39546. Политические заключенные. Известные поэты – Викентий Лисовский». Потемневшие от времени листы были исписаны ровным красивым почерком. Они должны были поведать ему все свои тайны.

У Милоша было живое воображение, и он очень отчетливо представил себе то время, о котором шла речь.

Копецкий разбирал витиеватые закорючки букв следователя, который вёл дело Лисовского – отца нанявшего его Эжения.

Вацлав Лесарж – известный поэт, в русском варианте его имя – Викентий Лисовский, сочинял неправильные стихи, по крайней мере, так посчитала тогдашняя цензура. Стихи, которые могли взволновать ум советского человека, нельзя было допускать, чтобы народ увидел альтернативные идеи. Любая информация, которая могла вызвать волнения среди граждан – запрещалась. А стихи Викентия как раз относились к таким.

Викентий родился в небольшой городке Ботиче, в Чехии, в 1898 году, был потомственным дворянином, окончил факультет естественных наук в Сорбоне, влюбился в русскую княгиню Елену, которая была проездом в Праге. Женился на ней, бросил фамильный особняк и уехал с ней жить в СССР. Там он преподавал в гимназии, затем заведовал кафедрой физики Энергоинститута на Днепрострое.

Зная несколько иностранных языков, Лисовский подрабатывал переводами и в свободное время увлекался поэзией. Он не приветствовал приход к власти большевиков, не разделял их взгляды, звал жену вернуться обратно на его родину, но она отказалась. Бросить любимую честный мужчина не смог, так и остался в Союзе, и стал выражать свою грусть и несогласие в достаточно вольных для того времени стихах.

После Великой Отечественной войны был арестован по доносу соседа за то, что в частном разговоре хвалил поэзию Сергея Есенина, стихи которого тогда были запрещены. При обыске сотрудники вместе с творчеством великого поэта нашли также его собственные вольные, с точки зрения цезуры, стихи. После чего Викентия признали виновным в антисоветской пропаганде и агитации и осудили на десять лет.

Надолго в городе после ареста Лисовского его жена не осталась. Как он узнал потом из её писем, она была беременна их сыном и потому отбыла в Ботиче к родным Вацлава, где впоследствии родила здорового малыша, которого назвала Эжением в честь Святого Евгения. Чтобы этот святой оберегал малыша и не дал ему повторить участь отца.

Викентий умер в лагере, в Потьме, в 1967 году в возрасте шестидесяти шести лет, не выдержав трудных условий тамошнего быта. От сырости и холода он тяжело заболел и справиться с болезнью уже не смог.

В деле сохранились его записки о пребывании в лагере: «…Кормят нас плохо: 400 г. хлеба в день и баланда. Жиров никаких не дают, сил совсем нет на работу. А норма выработки 7-10 кубометров древесины. Если не выполняем норму несколько дней, сажают в изолятор, в крохотное помещение, где 10-15 человек могли только стоять. Так и стояли всю ночь, а утром – на работу. В любую погоду, будь то дождь или снег…». Дальше буквы были размыты, как будто что-то пролили на бумагу.

– Да-а… Очень мало информации… В основном, исторические факты и почти ничего, что бы могло прояснить дело, – Копецкий устало провел рукой по затылку. Он сам точно не знал, что хотел найти в этих архивных делах, возможно, хоть какую-нибудь зацепку, которая помогла бы ему в поисках.