Ничего не было.

Тишина ледяным крылом овеяла лоб. Больше нас не погонят тысячами по десять в ряд. Я так решил — и баста!

Шампанское белыми шипучими волнами выплескивалось через края стаканов.

— За нашу победу! — сказал тихо Реми́га. — Прозит!

И доктор Отто тоже выпил, щелкнув каблуками. Собственно говоря, мы — в Берлине, и война, конечно, практически окончена.

— За победу!

Голова завертелась от нескольких глотков шампанского. Как хорошо, как славно! Мы праздновали по-настоящему, по-взрослому, мы праздновали свою победу.

64

А как война начиналась лично для меня? Потом уж привык, но в первое время — зловещее, ухающее ощущение грядущих перемен не отпускало ни днем ни ночью. Что теперь будет? И какой путь еще предстоит пройти — пережить известие о смерти близких, бежать из родного города, наконец увидеть самому смерть людей… И только через много месяцев стать вместе со взрослыми на нижнюю ступеньку крутой и длинной лестницы, которая вела к триумфу.

В семь тридцать двадцать второго я, Роберт и Сашка Сверчков шли от Бессарабки с букетом пионов поздравить в день рождения Ираиду Петровну Новосельцеву, нашу заведующую уголком живой природы. Парень в отглаженной коробящейся сорочке, вышитой зеленым и красным полтавским крестом, сидящий под оградой, через которую мы собирались перелезть, чтобы сократить дорогу к школе, пробубнил, оттягивая маску противогаза:

— Тут заборонено — учбова тривога. Ось через прохiдний дв!р встигнете по Короленко, та квiти заховайте. Тривога, а ви провокацiю вчинили. Ану геть звiдсiля!

— Тикаем! — крикнул Сашка. — Никакая это не тревога, а война. Самая настоящая. Вчера с Бессарабки сеструха на хвосте принесла: немцы не сегодня-завтра нападут.

Огибая застрявший на повороте трамвай, в сторону Цепного моста промчалось шесть кремовых карет «скорой помощи» с жирными красными крестами на боку. Клаксоны выли волнисто и тоскливо: вой-на-аа! вой-на-аа! В сознании навечно замер подскок колес по булыжнику. Оперный оцепила милиция, и Короленко перекрыли. На квартиру к Новосельцевой не проникнешь. Мы — чтоб не устраивать провокацию — спрятали в кустах кровавые, с почти черными лепестками цветы, купленные за громадную — в десять рублей — сумму и, не сговариваясь о будущей встрече, разошлись по домам.

Очень все просто началось, необыкновенно просто.

Отца военкомат сразу направил в учебный лагерь на Сырец, и несколько дней наша семья находилась в полной растерянности — ни слуху ни духу о нем, а затем вдобавок из Москвы привезли письмо с печальным известием. Дядя — папин близнец — погиб во время случайной, кажется единственной в своем роде, бомбежки. Взрывной волной ему размозжило голову о трубу на крыше дома в Кожевниках, близ Павелецкого вокзала. Дядя — человек смирный, за свою жизнь никого пальцем не тронул. Здоровье он имел не крепкое, не такое, как брат, — в молодости задира и драчун. Дядя родился на двадцать минут позже. От службы в армии его освободили задолго до войны. Дядя носил профессорские очки в никелированной круглой оправе. Серые глаза навыкате под толстыми стеклами выглядели преувеличенными. В остальном дядя был копией моего отца — матовая кожа, пепельные вьющиеся волосы, прямой, с еле заметной горбинкой — римский — нос, — только чуть утонченной — изысканной — копией.

В сорок шестом одна женщина, которая любила дядю в студенческие годы, встретила моего отца в вестибюле гостиницы «Гранд-отель» и с безумным возгласом шатнулась к нему:

— Ты жив?!

Лицо отца посерело, как небо после заката солнца. Он неловко поддержал моментально увядшее тело незнакомки.

— Ты жив, ты жив, ты жив! — бормотала та в беспамятстве.

Из кучки военных и командировочных, привыкших ко всяким сценам, посоветовали:

— Влейте, майор, три звездочки…

Вот как дядя походил на отца. Как две монеты, которые по воскресеньям я заталкивал в копилку, как два колеса автомобиля, как две капли воды.

Дочитав письмо, мама рухнула на диван. Тетя намочила полотенце под краном и водрузила его на мамин лоб. Тетя — ее родная сестра — считалась сильной и мужественной. Недаром в чулане хранились лыжи и велосипед, а над дверным проемом столовой болтались спортивные кольца. Тетя свободно делала «жабку». Известие, однако, потрясло и ее. Для них ужасным ударом явилась смерть близнеца — именно близнеца. Умер двойник, человек со знакомым обликом. Теперь смерть бесцеремонно ворвалась в Нашу Семью и стала возможной для всех нас, — вероятной, почти ощутимой.

— Боже мой, — воскликнула, очнувшись, мама, — зачем Ксения отпустила его на крышу?!

— Ты рассуждаешь нелепо! — ответила укоризненно тетя. — Весь народ поднялся на защиту отечества. Я уважаю Ксению.

— Какой кошмар, — грустно проронила мама. — Горе нам, если Осоавиахим или как там — ПВХО не сумели обойтись без его помощи. Он ведь главный инженер фабрики Калинина, пусть бы и оставался главным инженером.

— По-твоему, защищать небо столицы вменено в обязанность дворникам?! — высокопарно спросила тетя.

Я целиком и полностью разделял ее точку зрения. Кроме того, я не любил дворников. В тот момент — прости меня, господи, — я люто ненавидел маму, хотя она сама обучалась бороться с зажигалками и, напялив каску, по сигналу тревоги лезла на чердак.

— При чем здесь дворники? — спросила мама раздраженно. — Ну при чем?

— Ты от страха превратилась в дремучую мещанку, — ответила тетя. — Забыла молодость и как на ликбезе тебе кулаки сломали ногу в Андрушках?

— При чем здесь Андрушки? — тупо повторила мама.

Она была не в состоянии вникнуть в смысл слов.

Тогда тетя сказала громче:

— Он погиб на посту. Он погиб как герой. Вероятно, он засыпал пламя песком или спасал детей. Может, в этом счастье — умереть за Родину. Дульцэ эт декорум эст про патриа мори.

— Да, безусловно, — вяло согласилась мама, к тому же она не знала латинских изречений.

Но все-таки мудрость древних заставила ее опомниться. Ей не хотелось совершенно упасть во мнении сестры. Девять раз торжественно пробили стенные часы: бон! бон! бон!.. Мама снова заметила с горечью:

— Не ты потеряла мужа. Тебе легко говорить.

Тетя сцепила гибкие пальцы, заломила руки и принялась шагать из угла в угол.

— Пусть, — ответила она, — но не смей ни в чем упрекать Ксению. С тебя станется.

Через полчаса — бон! бон! — они помирились. Тетя не выдержала и заплакала. Заплакала и мама. Они плакали навзрыд, забыв про все на свете. Я никогда не слыхал, чтобы женщины так горько плакали. Они ведь еще не пережили то, что им суждено было пережить. Сейчас они оплакивали не только неисполнившиеся мечты, но и грядущие — уже осязаемые — потери. Они оплакивали и себя, ибо столкнулись со смертью ровесника. Тоска стиснула мое горло. Я выскользнул из комнаты и, пересчитывая ступеньки, спустился вниз. С улицы долетали гудки автомобилей. Как купол парашюта, надо мной качалась черно-сиреневая туча. Багровая звезда равнодушно мигала с краю. Я сунул пальцы в рот и по-разбойничьи свистнул. Из окна высунулся Роберт.

— Послушай, у меня дядю застрелили, — сообщил я угрюмо.

— Ух ты! И у Кареевых племяша кокнули, лейтенанта. Тетка-то воет?

— Да не того, а другого.

— Какого еще?

— Из Москвы, главного инженера.

— Ну?! Теперь ты вроде нас со Степаном — сирота.

Загромыхал гром, остро пахнуло травой, рванул ветер, хлопнула рама окна, и посыпались стекла, затрещали об асфальт косые утолщенные с одного конца капли, похожие на хрустальные подвески. Взлохмаченное варево вытолкнуло из себя золотую молнию, озаряя самую малость удивительной, неповторимой и прекрасной земли, посреди которой стоял я. Здесь, на земле, самое страшное горе — смерть — оказывалось одновременно и счастьем в самом высшем и неоспоримом значении этого слова.

65

До войны я нередко слыхал — умер, погиб, убит, но не особенно задумывался — как это? Ну вот Чкалов разбился на испытаниях, Серов тоже. Леваневский пропал без вести, — искали, искали, да безуспешно, — исчез, и точка. Фотография Крупской в гробу запечатлелась в памяти. Жена Ленина. В черном, с орденами. Видел похороны какого-то военного, кавалериста. Позади лафета текла негустая толпа, а за ней спешенный эскадрон вел лошадей под уздцы, звеня стременами. У Сашки Сверчкова умерла младшая сестра от дифтерита. Дирижер Дранишников умер, с первого этажа. Наконец, в соседнем парадном на третьем умер старый большевик академик Шлихтер Александр Григорьевич. Шлихтер был весьма добрый старик, с мушкетерскими усами и бородой. Внука его дразнили Грибочком — за толщину, увалистость и льняные, скобкой стриженные волосы. Однажды вечером отец, мать, тетя и ее муж разговорились про революцию, заспорили про дни прошедшие — открыли том зеленой с бордовым корешком энциклопедии и принялись читать биографию соседа. В молодости, сразу после установления в Киеве советской власти, он мою мать и послал в эти самые Андрушки, где ей сломали ногу на ликбезе. Шлихтер выступал перед бывшими гимназистками со ступенек университета стремительно, пламенно, как Камилл Демулен — с садовой решетки Пале Рояля. Выяснилось, что Шлихтер — сын столяра — имел, почти десяток подпольных кличек — Ананьин, Апрелев, Евгеньев, Нестеров, Никодим… Стал членом партии большевиков после II съезда и руководил крупными забастовками в нашем городе, в империалистическую был пораженцем, жил в сибирской ссылке, работал наркомом продовольствия республики, дипломатом, потом постарел, поседел и занялся исключительно исторической наукой. Мать по привычке посещала его семинары в университете.