— Эй, Иоська, шпарь мое танго без всякой остановки…

И немой механически пиликал Его танго без всякой остановки, а Гусак-Гусаков, если боевая подруга Валька отсутствовала, танцевал в обнимку с подушкой, одноруко ее тиская и ласкаясь щекой. Название танца неприятно резало слух — танго! — а от мелодии, наоборот, закипали грустные слезы в глазах. Васины довольно похабные ужимки противоречили музыке.

Поникшие, почему-то с ощущением совершенной против нас несправедливости, мы влезли между Актер Актерычем и Валькой, которая милостиво, невзирая на то, что мы несколько в контрах, подвинула тарелку и стакан на двоих.

— Хапайте, что в очи дывыться, — позволила она и потянулась к размалеванной миске с пышной селянской паляницей, мазнув меня по физиономии шелковой грудью.

Валька источала кухонное — луковое — тепло и запах паленого перетравленного перекисью волоса. Серьезная и красивая женщина оказалась женой Реми́ги. Одетая в синий английский костюм, с кремовым шипучим от дырочек жабо, она строго улыбалась, держа на весу граненый стакан, в котором тяжело лежал медный цилиндр непрозрачного «зоненберга». Желая продемонстрировать, что мы ей небезразличны и что она не брезгует нами, оборванцами, Селена Петровна — так ее звали — подцепила вилкой крупную блестящую от жира шпроту и положила на нашу тарелку:

— Догоняйте, ребята.

С уст ее вспорхнула улыбка, покружила под потолком и желтой канарейкой опустилась на мое плечо. Никто и не заметил, что я целый вечер сидел с ней, с певуньей. Реми́га в черном смокинге с атласными отворотами и галстуком-бабочкой, как у американского вице-президента, только белого цвета, ободрил нас кивком. Мол, наворачивайте, не смущайтесь. Вот дурака бы мы сваляли, вот влипли, если бы приперлись с глушеной рыбой, которую пришлось бы еще и жарить, прежде выпотрошив. Стол ломился от шикарных яств. Салями, шпроты, пупырчатые огурцы, заливная рыба, ледяные полосы бекона, нестоловские отбивные шницеля — и чего на нем не собралось. Даже конфеты «Чапаев» горкой лежали на блюдце в дурацких красно-серебристых фантиках, на которых легендарный герой у пулемета вытягивал вперед руку. Их извлекли чуть ли не из довоенных запасов.

Игнорируя высокопарные спичи, мы припали к угощению под бархатистым блестящим — как спелая вишня — взглядом Селены Петровны, который будто предостерегал: не подавитесь — за вами никто не гонится. Но мы-то по опыту знали, гонятся за нами или нет. Васе наш аппетит свободно может надоесть. Он за жадность, случалось, вытуривал прямо на Собачью тропу.

48

Выцедив полбидона пива, мы распустили пояса, стыдливо накрыв животы краем скатерти. Теперь нас ничто не отвлекает, самое время принять участие в приятной беседе.

— Вот ты был на фронте, — как раз обратился дядя Миша к Гусак-Гусакову, — ответь: все немцы одинаковы? Я лично считаю, что все. Немец ряд любит, хор. Их хлебом не корми, дай вместе помаршировать да попеть. Очень коллективный народ.

— Народ? — удивилась Валька. — Какой же это народ?

Вася, однако, придерживался иного мнения.

— Очень даже большой народ и не все одинаковы, — презрительно цыкая зубом, сказал он. — Были, от которых ты драпал, а были, которые от тебя драпали.

— Ну, этих получилось больше. Мы вон где, — сломав щипаную бровь, вмешалась Валька, всегда гордившаяся независимостью суждений.

Она опять потянулась за паляницей и опять мазнула по моей щеке шелковой грудью. Уважает мучное, оттого и толстая.

— Сейчас мы представляем себе немца с рогами и хвостом, — Реми́га щелкнул по тугому крылу бабочки, — но мы далеки от истины. А немцы это нация Гёте и Шиллера.

Селена Петровна звякнула витым серебряным обручем, плавным жестом одобрив слова мужа.

— Правильно, — поддержал архитектора Роберт, не расчухав сути замечания, — они рогатые. А шланг от канистры огнемета — точно — хвост.

— Всеволод Мейерхольд, к примеру, из немцев, — продолжал свою мысль Реми́га, — Карлом-Теодором-Казимиром его звали. Он не пожелал отбывать в Германии воинскую повинность, не хотел таскать ранец у кайзера и принял православие. Факт известный. Так что происхождение тут ни при чем. И вообще он Пензу и Херсон любил. Нет, они — немцы — нормальные люди. В том-то и горе! В том-то и вся штука! Любой народ можно загубить и оболванить.

— Хитро как устроено. Сало едят русское, служить же в армии — пожалуйста в фатерланд, — промямлил дядя Миша. — Хитро как устроено.

Пьяный, пьяный, а соображает.

Неужели знаменитый Мейерхольд, которого я видел в бинокль и от которого глаза мамы засветились восторгом, — из немцев? Я вспомнил переливчатый шелест, прокатившийся по зрительному залу, — Мей-ер-хольд, Мей-ер-хольд.

Ай да немцы, ай да хитрецы!

— Темпора мутантур, и слава богу, что мутантур! — вскричал Сатановский.

— Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться, — промямлил дядя Миша.

— Слушай, ты, работник прилавка, не будь циником, — сказал Сатановский. — Я требую справедливости по отношению к немцам.

— А я женщина незатейливая, обыкновенная и не скрываю, что немцев не люблю, — вдруг как-то постепенно вымолвила его спутница, расстегивая жакет на пышной груди, — в комнате становилось душно. — Пожалуй, ненавижу. В 1918 году они отца в Христиновке расстреляли. Выросла сиротой. И не приемлю я их литературу и искусство. Вагнера, например. А Гёте, по-моему, скучнейший поэт. И Шиллер тоже. Ни разу дочитать не могла. И не люблю я, когда мне тыкают в нос их культуру: на, мол, великая. Вроде собаке кус мяса. Какая же это культура, когда у них живописи нет? Я люблю Бизе, Шопена и Сибелиуса. Люблю Стендаля, Марка Твена и Джером К. Джерома. И обожаю, между прочим, Дворжака «Славянский танец номер два» — он представитель малой культуры.

— Вот именно, — промямлил дядя Миша, — безе́. Скоро в дверь не влезешь. Я тоже требую справедливости.

Это он от зависти. Жена у него тощая, сельдь сельдью, безобразная. В мебельном магазине кассирша.

— Да, действительно, вы, Игорь Олегович, правы: немцы нация гетто и Шиллера, — едко и грустно сострил Сатановский.

49

— Выпьем! — вмешалась тут в беседу Валька, по-хозяйски беря свадьбу под уздцы и первой опрокидывая рюмку в рот. — Выпьем за победу нашу и за всех хороших людей на свете.

— Выпьем за мою единственную любовь! — поддержал ее Гусак-Гусаков, обняв за шею и смачно поцеловав в щеку. — Эй, Иоська, сыграй мое танго! — приказал он нищему.

Заросший рыжиной подбородок Иоськи-чеха, с трудом оторвавшегося от тарелки, влип в ободранную скрипку. Короткий смычок нервно подпрыгнул и суетливо заелозил по струнам. С первых же тактов к горлу подкатил ком. А звуки, залихватски вздергивая головой, дробно перебирая башмаками и томно извиваясь в тягучем танце, поплыли наискосок в сиреневую даль окна. Потом они возвратились, замкнули наш стол в круг, разбились на пары и начали жарко прижиматься друг к другу, временами резко отстраняясь и вертясь мельницей, сцепив руки крест-накрест. Более высокие и тонкие — парни! — взлетали небыстрыми толчками вверх, по-кавалерски опускаясь затем на колено. Сдвинув набекрень шляпы, украшенные перьями, они, звуки, поворачивались ко мне боком, застывая на миг в эффектной позе, и я успевал увидеть их курносые профили, впечатанные в небесное полотно. Иные, вероятно девушки, упруго сгибали, как ковыль в поле, свой стан, шурша крахмальными юбками и купая белокурые косы в изумрудной траве, которая сверкала каплями росы. Они, звуки, трепетно всматривались в глаза друг другу, будто старались отыскать там неповторимое выражение близости, свойственное влюбленным.

— Играй, немой, играй мое танго! — крикнул вне себя Гусак-Гусаков и вскочил, прихлопывая в такт ладонями. — Играй про мою любовь! Душа рвется! И песни просит!

Гости внимали Иоське-чеху так уважительно, как не внимали бы в консерватории знаменитому Додику. Длинный палец Реми́ги выпуклым сабельным шрамом пересекал лоб, придавая ему задумчивую суровость. Селена Петровна устало смежила веки. Валька пригорюнилась по-бабьи, страдальчески. Остальные сидели не шелохнувшись. Но у каждого по лицу светлым облачком проносилось какое-то смутное чувство.