Ну, если участковый уполномоченный Лазинкевич боится Майдыка, то нам, безотцовщине, сам бог велел. И при встрече я низко кланялся королю. Снедаемый подлым желанием быть замеченным и тоже получить шейховские благословения, я выкладывал на прилавок перед Зойкой не одну, а две вспотевшие от страха бумажки. Майдык скупал краденое на наши деньги, уверяя, что благословение вот-вот поступит вместе с могущественными амулетами на толстых серебряных цепях. Я верил проклятому мошеннику. По вечерам Майдык любил распространяться об опиуме, которым наслаждаются кошмарные богачи в роскошных притонах Марселя, Шанхая и Гонконга, а также на неизвестном мне острове Макао. Сам Майдык хвастался тонкой бамбуковой трубкой с металлическим гнездом и изъеденным зубами мундштуком из желтоватой слоновой кости, но курил он обычно кальян. Настоящий опиум на рынке ценился дороже золота, и Майдык, жадина, предпочитал спекульнуть несколькими лишними катышками, чем сдымить их самому. Правда, по мусульманским праздникам желание побеждало скупость.
— Пф-ф-ф-ф! — на следующее утро вяло пыхтел он, полоща рот чаем. — Розы в башке растут и пахнут!
Роберт о розах, растущих в башке, не имел ни малейшего понятия. Я разъяснил, что к чему. Мы не обжулили Гусак-Гусакова. К концу «рабочего дня» скосили тридцать целковых. Назавтра пустили в оборот восемь пачек мексиканских и три английских в алюминиевых контейнерах. Выручка сумасшедшая, невиданная. Свою долю я прятал в парадном за калорифером. В день дикон не промотаешь. А не дай бог, мать заподозрит! Но риск, безусловно, оправдан. Билеты на «Тетку Чарлея» и ледовый сахар для сестренки теперь не проблема. Зажили мы широко и привольно за Васиной атлетической спиной. Однако вскоре беззаботное существование начало сходить на нет, не успев все-таки по-настоящему прельстить. После форсирования Одера, когда радио передавало приказ Верховного, — я как раз елозил по отполированной задами скамье в райотделе милиции, — Гусак-Гусаков и мы вместе с ним плотно попали «на карандаш». В милиции появилось много новых людей — фронтовиков-инвалидов, которым было начихать на Васины гремучие награды и медаль, пожалованную Жоржем Шестым, британским королем. К безрукости Гусак-Гусакова они относились спокойно — увечий у самих хватало.
39
В 1942 году сержант Гусак-Гусаков действительно сражался на севере, за Полярным кругом. Британский союзник коммодор Генри Томпсон-младший — фамилия, наверно, вымышленная Васей, — за успешную операцию у берегов Земли Франца-Иосифа в торжественной обстановке пришпилил к его груди произведение ювелирного искусства монументальных размеров на узкой, кажется, зелено-красной ленте и подарил плоскую, чуть выгнутую ко форме ягодицы флягу. Извлеченный из коричневого футляра свиток пергамента с сургучной печатью удостоверял, что его величество король Георг VI награждает сержанта Красной Армии на «вечные времена». Впрочем, при демонстрации оригинальной орденской книжки фамилия тщательно закрывалась пальцем. Не знаю, право, откуда Вася вообще достал свиток и были ли «вечные времена» там упомянуты, но он единственной рукой и без долгих проволочек закатывал оплеуху любому сомневающемуся.
— Жорж Шестой — хорпар, — объяснял с иностранным акцентом Вася, — медаль выслал из Ливерпуля. Лондон чего-то напутал. Не сообщил мою фамилию.
Ну и Лондон! Какое свинство! Однако все это несколько туманно. «Хорпар» означает хороший парень. Между тем у нас возникали и другие вопросы. Например, почему Жорж Шестой выслал награду из Ливерпуля? Ведь давно известно, что он живет в Лондоне. Вступать с Васей в пререкания не рекомендовалось. Он умел отыскивать лазейки. Может, Жорж Шестой эвакуировался в Ливерпуль? Кроме того, фляга явно английского происхождения, постоянно наполненная трофейным шнапсом, как бы подтверждала подлинность документа.
Прежние райотдельцы и базарком не имели прямых контактов с британскими союзниками и ничего не слыхали про коммодора Генри Томпсона-младшего, весельчака и картежника. А медаль — шедевр ювелирного искусства — была налицо, футляр с пергаментом — тоже, и они отступали, тем паче что Вася грозился устроить шорох среди братишек.
— За што я сражался? — спрашивал он довольно едко, наскакивая на штатских, которые осмеливались сделать ему замечание или — не дай бог! — удержать от очередного хулиганского пассажа. — За што? Скажи, не бойси…
Но так как штатских пугал разухабистый вид и они молча ретировались, то Вася отвечал сам себе:
— Чтоб нас не превратили в рабов! Допер? Иди к определенной матери!
Комендантский патруль, в присутствии которого Гусак-Гусаков вел себя куда приличней, обычно не забирал его после скандала — сочувствовал. У мужика душа горит, бабу обнять и то трудно. И точно! Васину любовь — блондинистую фронтовую медсестру Вальку Трофимову, ныне буфетчицу в закусочной на Малой Бассейной, не обнимешь и двумя руками. Невероятно толстая. Но Гусак-Гусаков справлялся. Жалоб, как острили братишки на базаре, не поступало. Удалят его с места происшествия и погодя отпустят, авось одумается хлопец. Но Вася почему-то не одумывался, а, наоборот, еще с большей яростью продолжал бушевать — и как бушевать! Нахлещется вечером в пивной и, повиснув на плече случайного прохожего, вопит зло и хрипло на целую улицу:
— Наш дом разбил фугас немецкий…
Никто спать не имеет права. Василий Тимофеевич Гусак-Гусаков, герой десантник, отдыхает от ратных подвигов. Пел он, между прочим, чистую правду. Немцы разбомбили ветхий домишко на Соломенке, где до войны десятиклассник Вася обитал вместе со своими очень приличными родителями. Если у Вальки не выдерживали нервы, она горячо ссорилась с ним, вытолкнув на тротуар из пивной. Вася плюхался неподалеку и затягивал жалостливую песню про то, как в тесной печурке бьется огонь, а ему, Гусак-Гусакову, до смерти осталось четыре шага. После куплета про негасимую любовь Валька высовывалась из окна и призывно махала салфеткой:
— Чтоб тебя волки съели, Васька, иди сюда, не то смокнешь.
Гусак-Гусаков вскакивал и стремительно, чтоб боевая подруга не перерешила, бежал в закусочную.
Но теперь в районе Бессарабского базара наступили иные — тишайшие — времена.
Как только Гусак-Гусаков в интимных беседах с оперуполномоченным Кнышем пробовал привлечь для солидности тени британского короля Жоржа Шестого и коммодора Генри Томпсона-младшего, тот рубил сплеча:
— Лучше заткнись, контрик. Эх, союзнички, туда их в качалку! Когда второй фронт открыли? А когда обещали?
Вася — хитрый, догадался, что он что-то упустил, в чем-то не осведомлен. Конечность ему в воздухе оторвали немцы автоматной очередью в январе сорок четвертого, а сейчас весна сорок пятого. И приходилось затыкаться. Кныш яростно нападал и на внешний облик Гусак-Гусакова:
— Маникюр у советского военнослужащего на руках недопустим!
Вася по таинственной для нас причине мазал красным лаком отросшие ногти.
— На руке, — поправлял Гусак-Гусаков, победно озираясь в ожидании одобрения, — у меня одна. Соображаешь?
— Нехай одна, — соглашался Кныш, многозначительно скрипя протезом под столом, — неважно.
Присутствующие хранили грозное молчание.
— А женщины — не советские военнослужащие? — тогда ехидничал Вася, пытаясь отработанным приемом сбить опера с позиций.
Раньше он Зеленкова запросто околпачивал, утягивал в сторону и пускал по проторенной тропе. Туповатый Зеленков отчаянно спорил, потом безнадежно запутывался и невдолге Гусак-Гусаков торжествовал.
— Так то женщины, — уверенно парировал Кныш нахальный выпад. — Может, и ты в юбку вырядишься?
— И выряжусь, если в шотландскую гвардию поступлю, — не сдавался упрямый Вася, позабыв, что минуту назад Кныш не в очень дипломатических, но зато энергичных выражениях отзывался о союзничках и втором фронте.
Шотландцы для Васи что близкие знакомые. В Мурманске он и папуасов с кольцами в, носу встречал. А Кныш с 3-го Украинского, к иностранцам подозрителен.
