Как и в Маньчжурии, в русской диаспоре Шанхая в годы войны резко возросла популярность всего советского, и многие русские – включая тех, кто не симпатизировал СССР идейно, – получили советские паспорта. По оценке убежденного антикоммуниста Бологова, главы Русского эмигрантского комитета в Шанхае, а позже лидера русской общины на Тубабао, 50 % русских эмигрантов в Китае получили советские паспорта, объясняя этот шаг неуверенностью после ликвидации международных поселений и желанием иметь консульскую защиту, а также патриотизмом военного времени и притягательностью заявлений советской стороны, что «в СССР все изменилось». (Советская пропаганда перечисляла эти перемены: восстановление воинских званий, возрождение русского патриотизма и заключенное во время войны соглашение с Православной церковью.) Репатриироваться хотели не все, кто получил советский паспорт, но некоторые все же хотели. Уже накопился значительный неудовлетворенный запрос на репатриацию, и в январе 1946 года, когда советское консульство в Шанхае объявило о начале приема заявок, за 17 дней туда явились 6 000 человек. Пришлось усилить меры безопасности, и у советских чиновников ушло довольно много времени на обработку заявлений, но уже в августе 1947 года на пароходе «Ильич» из Шанхая во Владивосток отправилась первая группа репатриантов.
Всего за 1947 и 1948 годы на родину вернулись от четырех до пяти тысяч шанхайских эмигрантов, наряду с небольшими группами из Тяньцзиня и Пекина[470]. Репатрианты обосновывались чаще всего на Урале, а селиться западнее Казани им было запрещено. Среди приехавших были квалифицированные специалисты, джазовые музыканты (в частности, Олег Лундстрем, известный джазист, харбинец, чей оркестр в 1956 году получил разрешение переехать из Казани в Москву) и как минимум один бывший фашист (хотя после войны он и сделался вице-председателем Шанхайского объединения советских граждан, по прибытии в Советский Союз его арестовали)[471].
Члены русско-еврейской семьи Эллы Масловой имели на руках советские паспорта (сама Элла состояла в Союзе советской молодежи в Шанхае), а ее дядя и тетя после войны репатриировались в СССР. Родители Эллы тоже подумывали о возвращении, но благоразумно решили дождаться известий о том, как устроились родственники. И пока выжидали, упустили свой шанс: в 1948 году, после отплытия третьего корабля с репатриантами, советское консульство в Шанхае прекратило выдавать разрешения на возвращение и возобновило их выдачу лишь в 1954 году. К тому времени Масловы уже собирались в Австралию.
В большой семье Тарасовых непререкаемым авторитетом была бабушка Аида. Ее дочь Надежда с мужем Борисом Козловским (инженером, уже некоторое время сидевшим без работы) тоже задумались о возвращении, несмотря на то (а может быть, и по причине того), что после войны отец Бориса был выслан из Харбина в Советский Союз и там оказался в лагере. У Козловских уже были визы, они готовились к отплытию на родину на пароходе «Гоголь», который отходил с 830 пассажирами на борту (эмигрантами из Тяньцзиня и Пекина) одновременно с «Ильичом». Но бабушка Аида, «будучи женой белогвардейкого полковника, настрадавшись в Гражданскую войну», была категорически против советского гражданства. Она выкрала паспорта Козловских и велела «попытать счастья в Шанхае», сказав, что если через полгода молодые не передумают репатриироваться, она вернет документы. Через полгода у Бориса уже была работа в Шанхае, и в итоге супруги так и не поехали в Советский Союз, а позже все вместе перебрались в Австралию[472].
Хотя поначалу многие возлагали надежды на возвращение нормальной жизни, уже довольно скоро русские и русские евреи в Шанхае принялись искать себе более надежное пристанище. Одни (прежде всего состоятельные люди с полезными знакомствами) переехали в Гонконг, а другие присматривались к более дальним странам, в том числе к Австралии. Присутствие в городе международных организаций вроде Джойнта одновременно и способствовало отъезду, и внушало мысль о том, что уезжать необходимо или как минимум благоразумно. Среди тех, кто уезжал рано, в 1946–1947 годах, в целом преобладали люди, имевшие и деньги, и нужные связи за границей. В конце 1940-х, когда китайские коммунисты уже добивали последних националистов и вовсю строили Китайскую Народную Республику, американцы стремительно уходили из страны и международные организации готовились к закрытию, эмигрировать собирались уже почти все без исключения.
Этот процесс миграции переживался совсем иначе, чем тот, через который проходили русские в Европе: поскольку большинство уезжало из Китая, находя себе поручителей, IRO была задействована лишь эпизодически (в переселении европейских евреев в Шанхай непосредственно после войны и в программе переселения на Тубабао, о чем еще пойдет речь в конце этой главы), и потенциальным иммигрантам приходилось самостоятельно подавать заявления на получение визы, они проходили собеседования с местными консульскими сотрудниками и добывали у китайцев разрешения на выезд. Но это еще не означает, что все шло как по маслу. У Елены Жиряковой (известной впоследствии как Елена Чупрова) возникли неприятности из-за ее тесных связей с американцами. До 1949 года она работала в клубе американского Красного креста, пока всех гражданских сотрудников клуба не распустили, а ее муж работал в Шанхайской муниципальной полиции в Международном сеттельменте. В 1949 году он был арестован коммунистами (неясно, советскими или китайскими) за «связи с американцами» и сгинул в советских лагерях. Затем Елена устроилась секретарем директора американской фирмы, занимавшейся экспортом и импортом, но в 1951 году, когда коммунисты наложили арест на всю американскую собственность в Китае, фирма закрылась. В 1952 году Елена уехала в Австралию, все еще ничего не зная о судьбе мужа (он, как выяснилось впоследствии, умер в Сибири в том же году). В Австралии ей предстояло играть важную роль, помогая в переселении новых иммигрантов. У Лидии Саввы возникли проблемы другого рода – возможно, они объяснялись недоверием австралийцев, заподозривших ее в симпатиях к СССР. После того как ее брак распался, она попыталась уехать в Австралию по приглашению сестры, эмигрировавшей туда в 1953 году, однако получила отказ (вероятно, от австралийской иммиграционной службы). Тогда она уехала в Советский Союз и работала на целине. Ее сестра вновь подала заявление от ее имени, и наконец было получено разрешение. Так в 1961 году Лидия стала австралийской иммигранткой, приехав туда из СССР[473].
Как всегда, очень многие предпочли бы переехать в США, но и Австралия была желанной перспективой, особенно для тех, у кого там уже жили родные или имелись деловые связи. Поначалу австралийцы без восторга отнеслись к идее приезда иммигрантов из Шанхая: они еще помнили о враждебной реакции общества на прибытие в Австралию русских и беженцев русско-еврейского происхождения в 1946–1947 годах. Многие консульские работники не собирались различать евреев и русских: в их глазах все они были замешаны в какие-то темные дела и причастны к махинациям на черном рынке. В Австралии всерьез задумались над вопросом, как относиться к обладателям советских паспортов, и всегда ли наличие этих паспортов автоматически означает симпатии к СССР[474]. Возможной проблемой было и сотрудничество многих русских с японцами в военные годы, хотя на деле австралийские иммиграционные службы в большинстве случаев просто не желали ничего об этом знать[475].
Однако все эти волнующие вопросы отпали, как только Австралия согласилась принять большое количество шанхайских русских, эвакуированных в 1949 году на Тубабао, и даже тем, кто остался в Шанхае, часто удавалось получить визу на основании личного поручительства – чаще всего от родственников и друзей, перебравшихся в Австралию ранее. Русско-еврейские родственники Дмитрия Шамшурина несколько лет подыскивали место, куда можно уехать, и в конце концов нашли в Брисбене семью, которая вызвалась за них поручиться, и отбыли туда в 1950 году. Сэм Мошинский уехал в октябре 1951 года благодаря поручительству друзей семьи в Мельбурне, а остальная родня последовала за ним в марте 1952-го. Нина Черепанова, чей первый муж, казак, был арестован и сгинул в лагерях, смогла приехать в Брисбен с новым мужем по приглашению своей сестры, которая въехала туда в 1952 году. Лидия Ястребова была так привязана к прославленной харбинской балерине и балетмейстеру Елизавете Квятковской, что выступила поручительницей и организатором ее эмиграции в Австралию. Квятковская представляла собой довольно диковинное зрелище: она вышла из женского монастыря, где прожила некоторое время, но продолжала носить черные монашеские одеяния. Последние годы жизни Квятковская провела в доме престарелых для русских в Сиднее и была погребена на русском кладбище[476].
