Пролог

Бóльшую часть своей сознательной жизни я провела в местах не столь отдалённых. Сейчас мне 56 лет и за спиной четыре срока, в разных лагерях России и Украины.

Буры. Тюрьмы. Этапы. Пересылки. Отстойники. Карцера. Стаканчики. Кормушки. Камеры. Прогулочные дворики и вагоны Столыпина. Это далеко не весь перечень слов, до боли цепляющих мою память. И, наверное, пришло время, когда я могу предложить вашему вниманию, истории из своей жизни. Имена и “погоняла” оставляю без изменений. В память о тех, кого больше нет…

1978 год

Двор. Детская площадка. На качелях, заливаясь смехом, заражает всех весельем, задорная девчонка лет двенадцати. Раскачиваясь всё выше и выше она кричит:

– Домчу до неба! Кто со мной?

Ясный, солнечный день. Рядом с качелями стоит велосипед, потом она запрыгнет на него и помчится куда глаза глядят. Сколько интересного её ещё ждёт впереди! Целая жизнь!

В детстве, несбыточные мечты, в юности необдуманные поступки, в зрелости, покаяние…

Наверное, каждому из нас хотелось бы вернуться в прошлое и исправить ошибки, сделанные по глупости, по молодости. Но там в детстве, не зная ещё чего ожидать, мы сами выбираем свой жизненный путь.

Если я сниму перстень с пальца, то можно увидеть крестик, который я наколола в четырнадцатилетнем возрасте. Это были справедливые восьмидесятые, и меня со страшной силой тянуло в блатной мир. Чем он так манил меня? Причин было множество. И первая, – порядочность, как не парадоксально это сейчас звучит.

В мире где каждый знает своё место, отвечает за свои слова и живёт по понятиям, не может быть несправедливости и беспредела. Во всяком случае, я так считала. И столкнувшись с реальностью ещё долго продолжала жить этими иллюзиями, находясь в эйфорическом состоянии. До тех пор пока не получила свой первый срок. Школа жизни преподала хороший урок, чётко обозначив мне: ты-женщина. И здесь понятий нет! Зато есть что-то другое, и это другое называется, страх.

Вот только, как бы страшно не было, жизненный путь мы выбираем себе сами. Кто-то летит, а кто-то ползёт. Кто-то поёт, а кто-то каркает. Каждому своё, и теперь невозможно уже повернуть в обратную сторону, невозможно ничего исправить. И остаются только воспоминания…

Как покаяться душе моей, среди ряженых живя людей?

Нацепивши на себя колпак, тело душу загоняет в мрак…

Как покаяться душе потом?

Когда тело бьёт её кнутом,

Изрыгая хохот ртом своим:

– Ты ж хотела? Получай экстрим!

И хотела бы душа спастись, только тело ей кнутом хлобысь! Раз, и два, и три, четыре, пять

– Буду я теперь с тобой играть.

Душу в жертву Ты приносишь мне.

Скуку любишь ты топить в вине,

Горе травкой любишь разбавлять.

Как же мне с тобой не поиграть?

Книга первая. Неволя.

Мой первый срок.

Глава первая.

Впервые на Новочеркасский централ меня привезли, с одной из моих знакомых по воле, Любкой Пипеткой, этакой пацанкой, наркоманкой, цыганской породы. В отстойнике мы с ней договорились держаться друг друга, и если вдруг, что, биться как Печенеги. Для непосвященных поясню, отстойник это как вокзал, для приезжающих и уезжающих. Некоторое время здесь дожидаются своего распределения по камерам. Дождались и мы. Нам вручили по матрасу. Шнырь сунул кружку, миску, ложку без черенка, и нас повели по лестницам и продолам. (коридорам)

Потом постовой открыл дверь в хату, и мы увидели крохотную камеру, на четыре шконки. Я шепнула Любке:

– Это кумовка.

Поясню, кумовка, это камера для раскрутки. Здесь встречают очень тепло, заботливо. Выводят на разговор, пытаясь разузнать то, чего ещё не знают органы. И, соответственно, потом докладывают куму-оперу. (Есть, конечно, кумовки пресс.хаты, там бьют, ломают людей, но не у женщин).

Встречала нас очень кучерявая, какая-то квадратная, невысокого роста девушка, лет двадцати. Вера, с чудной фамилией Сказка. После того, как за нами захлопнулась дверь, она начала хлопотно суетиться, предлагая попить чайку. Камера была такая маленькая, что между двухъярусными шконками, в проходе, надо было протискиваться бочком. Я обратила внимание на бочку. Ну, парашу. Она была выдраена до блеска. На тюрьме это заменяло не только телефон, но и средство для почты и гревов.

Сказать, что я расстроилась, после того, как нас определили в кумовку, значит ничего не сказать. Я была в отчаянии, так как знала, что потом, в общей хате, придётся объяснять, доказывая, что ты не стукачок. А с тех, кто долго сидит в кумовке, могли и спросить. У женщин частенько и по беспределу.

Первым делом я громко и смачно плюнула в бочку, а потом шепнула Пипетке на ухо:

– Не базарим. Только поём.

И мы, запрыгнув на верхние шконки, начали свой концерт.

Нашему репертуару не было границ. И Любка, и я, большие любители шансона, могли голосить бесконечно. Что и делали в течение всего вечера и ночи, не замечая присутствия этой кумушки, которая на утренней поверке отдала заявление, якобы, к стоматологу. А спустя некоторое время, после того как её вывели к врачу, нам с Любкой был дан приказ,

– С вещами на выход!

Конечно же, Сказку, вывели ни к врачу, а к оперу, кому она и рассказала о нашем бесполезном пребывании, и о том, что мы мешаем ей жить.

Следственная камера номер 117, для женщин многократок, по сравнению с кумовкой, откуда нас с Пипеткой привели, была просто огромной. Тридцать пар глаз с любопытством уставились на нас, пока мы стояли, обняв свои матрасы, возле дверей.

– Часик в радость, мир вам в хату!

Любаня видно попыталась разрядить обстановку,

– Куда матрасы можно кинуть?

Поясняю, кому интересно, в те времена не было в женских хатах никаких смотрящих и рулящих. По обыкновению, правила группа девчонок, тех кто подольше находился здесь. Называя себя семьёй, они строили порядок в камере. И соответственно в зависимости от своих причуд, создавали атмосферу. Приняли нас настороженно, зная, что этапа сегодня не было. Значит нас привели с другой камеры.

– Кто такие?

Первый вопрос прозвучал непонятно откуда.

Из опыта своей насыщенной жизни, я знала точно, как себя поставишь сразу, так потом и жить будешь. Оглядевшись по сторонам, я увидела, что пустых шконок нет, а на одной из верхних, возле решки, расположился чей-то гардероб, в виде баулов. И гримёрка, в виде зеркала, кремов и расчёски.

Поздоровавшись культурно, я ответила:

– Я, Лена, это, Люба. Чьи здесь вещи? Не могли бы вы их убрать, освободить место?

В камере стало очень тихо. Ширма, которая закрывала нижнюю шконку этого гардероба, отодвинулась и нашему взору предстала девица. Её макияж был такой вызывающий, как будто она на трассу собралась. Как оказалось в дальнейшем, это была пассия бригадира баланды в хоз. обслуге, который имел возможность свободного передвижения по тюрьме, был на короткой ноге с кумом(опером), и свидания у них были, не только через кормушку. Питаясь от него, Ольга, так её звали, не только подкармливала свою семью, дающую ей поддержку в камере, но и оставалась на тюрьме довольно продолжительное время. На зону её не этапировали. И здесь она себя чувствовала как дома.

– С каких делов я должна вещи убирать?

Тут в разговор включается Любаня:

– Нееее… Ну, если тебе нездоровится, я помогу снять баулы. Только скажи куда.

Наши матрасы брошенны на первую попавшуюся шконку, сердце бешено стучит, угрожая выпрыгнуть, колени подгибаются. Я знаю, сейчас на помощь этой девице подтянется вся её семья. И в зависимости от их количества и дерзости, зависит наша дальнейшая судьба.