Обобщая все вышесказанное, осторожно выскажу свое мнение — про фраги в «Битве 300 чемпионов», греки просто откровенно пиз…т, простите мне мой дорийский. Причем, как я понял, это у них постоянно случается. Я и про битвы, и про пиз…жь.
Ну ладно, многое можно сказать о человеке, послушав его, кхм, легенду.
Итак, Аргосцы такие — ура, великая победа, у нас 300 фрагов, у них всего 298, идем помародерим.
Приходят на поле, а там спартанцы рядом с трофеем. Трофей это такая штука, ставится после победы, картинку прикладываю.
И спартанцы такие:
— Чо надо? Мы победили, идите домой плакать!
Аргосцы прям обомлели по-древнегречески. Ну и ответили, высокой патетикой и длинно, но по сути так:
— С хера ли⁈
— Так вы с поля бежали, а наш парнишка, Офриад, сильно изранен был и не догнал вас. Но трофей поставил, мы победили, короче, подите прочь — помахивая щитами отвечают спартанцы.
— Ну покажите вашего Офриада, — говорят Аргосцы.
— А он на меч упал. Расстроился, что двое ваших, как крысы, убежали, а он их догнать не смог и зарезал себя от невыносимости бытия, — разводят щитами спартанцы.
Короче, слово за слово, и они подрались. Теперь уже всей толпой.
Спартанцы победили. Аргосцы стали коротко стричь волосы, в знак того, что помнят об отжатой долине, и однажды её вернут.
А спартанцы перестали стричь волосы в память о том, что долину отжали, и никогда её не вернут.
Вот такая история героизма греков.
И несколько подозрительной доблести Орфиада.
Кстати, Аргос современный вид:
В общем, к спартанцам в Греции относились с некоторой настороженностью.
С другой стороны, даже враги Спарты признавали, что спартанцы в высшей степени щепетильны к внешним приличиям.
Свежая байка двухсполовинотысячелетней давности:
Собрались греки на очередные Олимпийские Игры, а один пожилой человек опоздал. И вот он ходит, просит уступить ему место. А все места заняты, и никто не уступает. Еще и смеются над стариком. Старик доходит до спартанцев, и те встают все разом. Старик говорит «Все эллины знают приличия, но следуют им только спартанцы» и вбивает себя этой фразой в вечность.
Тем временем война с Аргосом на этой битве не кончилась. Забавно, как Геродот рассказывает об этой войне, между делом, в свете начинающейся войны с персами:
' То и дело спартанцы посылали в Дельфы спросить, не пора ли им захватить Аргос? Наконец, пришел ответ: «Аргос будет сожжен». Спартанцы двинулись в поход; во главе их был царь Клеомен. Противники стали лагерем друг против друга. Аргосцы боялись спартанской хитрости, поэтому они повторяли все движения спартанцев: когда у спартанцев трубили побудку, вставали и они, когда трубили к завтраку, завтракали и они. Но от хитрости они не убереглись. Клеомен приказал своим воинам по сигналу побудки позавтракать, а по сигналу к завтраку ударить на врага. Захваченные врасплох, аргосцы разбежались. Многие укрылись в соседней священной роще — там они считались неприкосновенными. Клеомен не посмотрел на это: он приказал поджечь рощу с четырех сторон. Глядя на обугленные стволы и трупы, он спросил: «Кому была посвящена роща?» Ему ответили: «Стоглазому Аргусу». (Было в старину такое чудовище, приставленное сторожить царевну Ио, — ту, о которой Геродот говорил в самом начале своих рассказов.) Клеомен горько вздохнул: «Ты обманул меня, Аполлон: вот и Аргос сожжен, да не тот».
На всякий случай Клеомен подступил к городу Аргосу. Мужчин, способных носить оружие, в Аргосе больше не было. Тогда на стены вышли женщины. Они были в доспехах, собранных в храмах, и во главе их была поэтесса Телесилла. Клеомен «не захотел подвергать свое войско позору битвы с женщинами». А если проще, то спартанцы отступили. Когда в Спарте Клеомена спросили, почему он не взял Аргос, он ответил: «Чтобы молодежи было с кем учиться воевать». Красиво же?
В Аргосе этот день стал женским праздником: женщины в этот день надевали мужское платье, а мужчины — женское. А в аргосском храме Афродиты было поставлено изображение поэтессы Телесиллы: у ног ее была книга, а в руках — шлем.
Именно к этому спартанскому царю Клеомену и явился с просьбой о помощи некий Аристагор Милетский. Это был тот самый пиковый момент, когда ионийские греки замыслили поднять восстание против «персов» и пытались заручиться поддержкой у той части греков, которые жили на полуострове, который мы сейчас и называем Грецией.
Клеомен привел Аристагора в совет тридцати старейшин. Аристагор был красноречив. Он говорил, что грек греку брат, и спартанцы должны помочь ионянам избавиться от персов. Он говорил, что страна персов несказанно богата, и все эти богатства достанутся спартанцам. Он говорил, что персидское войско не опасно, ибо персы бьются лишь врассыпную, а перед сомкнутым войском бессильны. Он говорил, что власть персов в Азии держится только на страхе и стоит спартанцам дойти до Суз, как вся Азия будет у их ног.
Спартанские старейшины слушали эту речь равнодушно. Когда он кончил, Клеомен спросил: «А далеко ли от Ионии до этих самых Суз?» Аристагор ответил: «Три месяца пути». Клеомен встал. «Больше ни слова, чужестранец, — сказал он, — Мы даем тебе сутки, чтобы покинуть Спарту. Как видно, ты сошел с ума, если хочешь, чтобы спартанцы удалились от моря и от греческих земель на три месяца пути».
Но Аристагор был греком и знал как делаются дела в Греции:
«Вечером он вошел в дом Клеомена и сел у очага как проситель, с оливковой веткой в руках. Без дальних слов он предложил Клеомену десять талантов серебра, если тот устроит поход спартанцев на помощь ионянам. Клеомен отказался. Аристагор предложил двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят талантов. Клеомен заколебался. В углу комнаты сидела девочка — десятилетняя дочь Клеомена. Она крикнула: „Уходи, отец, — иначе он подкупит тебя!“ Клеомен разом опомнился. Он коротко ответил Аристагору: „Нет!“ — повернулся и вышел. На следующее утро Аристагор покинул Спарту и отплыл в Афины.»
В этом отрывке хорошо видно то, что постоянно подчеркивается во всех рассказах о Спарте. Они реально каждый шаг сверяли с оракулом. И их цари совсем не прочь были взять мзду при случае.
А Афины ионийцам помогли, возможно даже бесплатно, но вряд ли. И это втравило и Афины, и Спарту, и всех остальных греков в войну, перед которой их внутренние дрязги побледнели. На время.
Лет через семьдесят, Ксенофонт (бывший наемник их Афин, нашедший пристанище в нашей Спарте) рисует картинку победившего коммунизма:
«Позволил также Ликург в случае необходимости пользоваться чужими рабами, учредил также и общее пользование охотничьими собаками; поэтому не имеющие своих собак приглашают на охоту других; а у кого нет времени идти самому на охоту, он охотно дает собак другим. Так же пользуются и лошадьми: кто заболеет или кому понадобится повозка, или кто захочет поскорее куда-нибудь съездить, — он берет первую попавшуюся лошадь и по минованию надобности ставит ее в исправности обратно (внимание, первый каршеринг детектед). А вот и еще обычай, не принятый у остальных греков, но введенный Ликургом. На тот случай, если запоздают люди на охоте и, не захватив запасов, будут нуждаться в них, Ликург установил, чтоб имеющий запасы оставлял их, а нуждающийся — мог открыть запоры, взять, сколько нужно, и оставшееся снова запереть. Таким образом, благодаря тому, что спартанцы так делятся друг с другом, у них даже люди бедные, если им что-нибудь понадобится, имеют долю во всех богатствах страны.»
Ксенофонт похоже относился к Спарте достаточно хорошо, и, судя по всему, совершенно искренне восхищался их обществом. И особенно законами Спарты про деньги. Деньги в Спарте были железные. И, для того чтобы совершить крупную покупку, тебе придется, без всяких шуток, привезти целую телегу бабла. И даже не одну. Сделаны эти железные деньги нарочно не удобными, их трудно хранить, трудно носить. То есть в конверт не положишь. Все это, чисто технически, делало взятку невозможным мероприятием. Так думал Ксенофонт. А вот десятилетняя дочь спартанского царя, как вы, возможно еще помните, считала иначе.
