«Распластал бы мне руку мудак Цыган! И кровищи бы потерял не меряно, а то и там бы скопытился. Ну… по крайней мере, не прибрался бы за собой!».

Да и вообще, стоило себе признаться, что только благодаря везению все закончилось так, а не иначе.

«Кто-то видать мне там шепчет! Спасибо ему, этому – кому-то!».

А вот с Фатьмой… Стоило ли туда идти? Сейчас-то понятно, что нет. А тогда? Ладно, все по поговорке – буду жалеть о том, что сделал! Да и вряд ли она побежит в милицию. И молчать будет. Скорее всего… Похоже она не столько с преступниками якшалась, сколько с конкретным Цыганом. А с остальными – поскольку те были с Цыганом.

Потом стал разбирать «трофеи». А что? Схватка была? Была! Значит – что с бою взято, то – свято!

Ну что сказать… деньгами вышло больше пяти с половиной тысяч. Очень солидный кусок. Очень. Не зря Чилим обижался на этих двух мудаков – выделить пацану пятьсот рублей, когда у самих больше пяти тысяч на кармане? Это даже не жадность… Это – хрен пойми, как называть! Все больше и больше оправданий этому убийству он находил. А когда распаковал два свертка – один поменьше, другой побольше, так и вообще у него сомнений не осталось! И там, и там были всякие цацки. Рыжье, рыжевье, рыжики… В свертке поменьше, похоже это – Цыгана, этак с кулак размером, украшений было, само собой поменьше. Но, даже не будучи знатоком ювелирки, Косов мог сказать, что, похоже, этот сверточек куда как больше стоит, чем сверток побольше. Тот, который в два кулака. Там все больше предметы простенькие были.

«Так! Вот это мне – на хрен не всралось! Все это, понятно, что снято с людей! Палево это все! На кой хрен Хлоп и Цыган с собой это тащили – вообще в голове не укладывается! Они что – не могли это барыгам спихнуть? Идиоты! А у меня как раз есть такой барыга на примете! Есть! Вот ему и спихнем за долю!».

Иван решил не откладывать это в долгий ящик, и побыстрее избавиться от золота.

«Вот отосплюсь и к обеду рвану к «Савоське», скину это все. Поменяю на обезличенные денежные знаки!».

Вот только что делать с ножом Цыгана, Иван не мог решить! Выкидывать – так ведь такая весчь! Он не разбирался в металлах, но рисунок на клинке был виден невооруженным глазом. Все эти полоски, линии, ворсинки! Серая красивая сталь! А что это конкретно – булат, дамаск, харалуг или еще что-то – Иван не знал. Еще было похоже, что этот нож был сделан из обломка прежнего кинжала, гораздо большего размера. Этот-то… сантиметров пятнадцать-семнадцать в длину. Рукоять сделана… не понять из чего сделана, но оплетена кожей, и аккуратно так оплетена – куда как аккуратнее, чем сам Иван оплел рукоять штыка. И ножны – тоже хороши, из толстой кожи, качественно так прошиты. Даже какой-то орнамент на ножнах выдавлен. Пижоном Цыган… был…

Было ли Ивану как-то… противно, тянуло ли его блевать от содеянного, или от картинок, что пришлось пронаблюдать? Да ни хрена подобного! Он твердо знал, что сделал доброе дело. Вот как-то неприятно было вспоминать… это – да! Но – не противно, точно! Да и если разобраться – вот с тем же Цыганом получилось вообще непонятно! Он же так до последнего и не понял, что произошло. А вот, когда Хлопа добивал… тут – да… неприятно.

Разобрав и попрятав все по нычкам, Иван вышел на улицу, покурил, да и завалился спать. Правда граммов двести… все же принял, ага! От простуды!

На следующий день он, не откладывая в долгий ящик, отправился в гости к «Штехелю». Нашел его, как и не раз прежде, за вкушением обеда в столовой. Ну да – время-то обеденное!

Он чинно поздоровался, взял себе несколько блюд – если уж выпало горячим да жидким напитаться, что, прямо скажем – не каждый день случается, то и нечего тут ерепениться!

После обеда, поглощая чаек с булочкой, Иван сказал:

- Севостьян Игнатьевич! Дело есть, довольно серьезное. Потому не здесь, ага!

Тот только кивнул в ответ.

Они прошли вместе в пакгауз, и зашли в коморку Штехеля.

- Что у тебя опять? А то… у тебя не может же быть что-то простое?! Все у тебя как-то… с подвырветом!

Иван даже чуть обиделся – чего это? Хотя… на этот раз и действительно…

- Игнатьич! Тут дело такое… наследство мне досталось. Только – непростое, а… довольно горячее. Ага! Надо бы его как-то… скинуть. И даже – не здесь, не в Никольске, желательно! Половина – вам!

Савоська насупился, некоторое время смотрел на него не отрываясь:

- Я уж думал ты за голову взялся, а ты – опять за старое, что ли? Дурья твоя башка! Чего тебе не сидится на жопе ровно, а?

- Тут, Севстьян Игнатьич, как сказать… не от меня одного это зависело, вот… Пришлось как-то так…

- Ладно… чего там у тебя?

- Рыжье у меня. И немало!

Вот сейчас Штехеля проняло. Он удивленно смотрел на Ивана:

- Песок что ли? Где ж ты его взял-то?

- Да нет… не песок. Я, Севостьян Игнатьич, дверь-то закрою, а?

Штехель удивленно смотрел, как Иван прошел к двери, приоткрыл ее, посмотрел в склад, а потом закрыл и запер изнутри.

Когда он, достав из сумки сначала один сверток, развернул его, Штехель уставился на кучку золота, почесал нос. Потом Иван достал и развернул второй сверток. В ответ на это Савоська достал из стола початую бутылку коньяка и набулькал себе с половину стакана.

- Игнатьич! Ты бы мне тоже… налил, а?

Они выпили, посидели, покурили. Все это время Штехель молчал. Потом проскрипел:

- Так… откуда все это? Пока не ответишь, я тебе ничего не скажу. Рыжья… и правда немало. Так только… ты чего это, чей-то общак подломил, что ли? Я за такие горячие дела не берусь! С меня люди потом спросят! А мне жить еще охота!

- Нет, Севостьян Игнатьич, ты не так понял. Рыжье это чистое. Ну как чистое… понятно, что с людей оно снято. Но это не людское. Это – ничье теперь!

- Давай, рассказывай!

- Помнишь, ты мне говорил, что Хлоп и Цыган меня ищут. Вот – нашли! Теперь это, выходит, мое наследство. От них осталось.

- Ты что же… замочил их что ли?

- Так, а что мне оставалось делать? Там либо они меня, либо я их! Мне, получается, повезло больше. А им… не повезло!

- От вы ж… мокрушники сраные! Все у вас не так как у людей! Все у вас через жопу! – Савоська разорялся минут пять. Потом успокоился, снова закурил.

- Знает кто, что ты их… уделал?

- Нет… там чисто все получилось, - слукавил Иван, - не найдут их.

Штехель долго смотрел на него с непонятным выражением лица.

- Я вот не пойму вас… что ж вы за люди-то выросли? Те… ушлепки беспредельные… Их уже и на правИло собирались кликнуть, очень уж они… людям жить мешали… безголовостью своей, да наглостью. Так выходит – и ты не лучше! Двоих закопал, и сидит тут… спокойный такой!

- Ты, Игнатьич, меня с ними не ровняй! – вызверился Иван, - они и правда – берегов не видели, для них кровь, что водица была. Мамку родную за пятак зарежут! А я… почистил тут, пока вы собирались их править! За людей выходит работу сделал! Какие ко мне вопросы?

- А ты что ж – законник что ли? По уму если, тебе нужно было людям сказать, предъявить Хлопу и этому… копченому. На толковище бы разобрались!

- Ага… стали бы они того толковища ждать! Нет меня – значит и предъявить некому! Есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы, не так что ли? Да и кто со мной на толковище бы базарил? Я же отошел… Один на льдине, ломом подпоясанный! Ты что ли, за меня бы впрягся? Нет? Вот то-то же! Да ладно… чего уж теперь! Что с рыжьем делать будем? Заметь – я со своей доли согласен в общак лавэ отстегнуть! Все как положено!

- Положенец… нашелся тут! Молчал бы в тряпочку, мокродел сраный! Вот же где… берсерки безголовые!

Иван развеселился:

- Тогда уж пусть я буду – ульфхеднар! Это мне больше нравится!

Штехель с интересом посмотрел на него:

- А это кто такие… те, что ты сказал?

- Да все та же скандинавская мифология – викинги там, берсерки, ульфхеднары. Берсерки – это в переводе… что-то вроде – медвежье сердце… воины, которые в бою теряют разум и бьются невзирая на раны и боль. Подчас и не разбирая, кто перед ними – свои или чужие. А ульфхеднары… это тоже воины, только… волчья голова. Те тоже суровые воины, только с головой все-таки дружат.