Они неторопливо прошли мимо жилого квартала к дороге, а там по тротуару к зеленому указателю автобусной остановки. Это был самый безопасный путь в город, а оттуда на вокзал.

В то же утро, в другом месте, отделенном расстоянием примерно в два римских холма, в городской квартире проснулся юноша по имени Джанкарло. Он прошел босыми ногами по ковру гостиной. Глаза его еще были затуманены сном, и очертания обстановки комнаты расплывались. Юноша старался не задеть низкие столики и кресла с бархатной обивкой, но споткнулся о провод от ночника, когда натягивал рубашку на свой еще не сформировавшийся торс. Он нежно потряс за плечо Франку с тем чувством удивления и благоговения и осторожности, которые возможны лишь у мальчика, впервые в жизни проснувшегося в постели женщины и боящегося, что все эти ночные восторги и буйства могут оказаться сном. Он прикоснулся пальцем к ее ключице, тихонько потянул за мочку уха и прошептал имя. Пора идти… Он еще раз взглянул ей в лицо, затуманенными глазами посмотрел на обнаженное плечо, на сбившуюся простыню и вышел.

Квартира, в которой они жили, была небольшой. Одна гостиная. Ванная комната, в которую были втиснуты туалет, биде и душ. В кухне — раковина, заставленная тарелками, и плита с накрытыми скатертью горелками. Она уже стояла так больше недели. В спальне, где все еще похрапывал Энрико, одна кровать стояла неразобранной. До этой ночи на ней спал Джанкарло. Была еще комната Франки с одним узким диваном и разбросанной по всему полу одеждой. Поверх паркета лежал ковер. Маленькая прихожая. Дверь с тремя замками и глазком, и сверх того, еще и с цепочкой, чтобы можно было лишний раз проверить личность пришедшего, прежде чем пустить его в дом. Для них это была чудесная квартира.

У Франки Тантардини, Энрико Паникуччи и Джанкарло Баттистини не было никаких особенных требовании к жилью. Просто им нужно было жить именно здесь, среди боргезе, то есть в районе среднего класса, где был достаточно высокий уровень благосостояния, и где жизнь обычно скрыта от любопытных глаз высокими ставнями. Район Винья Клара полностью устраивал их. Они чувствовали себя в безопасности, находясь в самом центре вражеской территории. В этом мире «феррари», «мерседесов» и «ягуаров» их никто не знал. Это был мир, обитатели которого имели слуг, значительные счета в банках и избалованных детей. В их доме имелся подземный гараж, лифт поднимал их прямо оттуда к дверям квартиры, почти под крышу. Это была прекрасная возможность маскировать свои передвижения — приходы и уходы — и не опасаться соглядатаев. В принципе, они не так много болтались по улицам, это было опасно и лишний раз рисковать не хотелось. Гораздо лучше было проводить время в этих стенах, в уединении, не опасаясь быть опознанными полицией. Жить тут было, конечно, дороговато. Они платили по 475 тысяч в месяц. Но безопасность стоила того, нужную сумму им выдавали каждый месяц, после того, как они подсчитывали все свои расходы. Все это делалось негласно, в глубокой конспирации.

Джанкарло в свое время проучился два семестра в университете Рима, на факультете психологии, а потом девять месяцев провел в тюрьме Реджина Коэли, что означало «царица небес», в очень сырой, находившейся ниже уровня Тибра, камере. Это был еще почти мальчик, и вот теперь он впервые провел ночь с женщиной, да к тому же она была его командиром. Франка была старше его на восемь лет, в слабом свете спальни он мог различить тонкие стрелки на ее шее и у линии рта, тяжеловатый перекат бедер, когда она во сне переворачивалась на другой бок, несколько полноватые выше локтя руки. Она возглавляла Движение уже восемь лет, он знал об этом, знал, что ее снимки были во всех патрульных машинах оперативного полицейского отряда Скуадра Мобиле, ее имя знал сам шеф спецподразделения по борьбе с терроризмом, оно постоянно склонялось на всех совещаниях, проводимых Министерством внутренних дел.

Это было прекрасно известно Джанкарло, ведь именно они — он и Энрико — должны были охранять и защищать ее, оберегать ее свободу.

Усиливающаяся жара вползала в комнату сквозь щели в жалюзи, мебель была вся в полосках теней и света, пепельницы, полные окурков, блестели под лучами восходящего солнца. Тут же стояли бутылки из-под вина, купленного в супермаркете, немытые тарелки с засохшим соусом, валялись газеты. Блики света подрагивали на стеклах картин, развешанных по стенам, дорогих, модерновых, в красивых прямоугольных рамках. Они висели здесь еще до их появления в этой квартире. Картины скрашивали долгие часы, которые им приходилось проводить в этих стенах, ожидая получения инструкций или приказов — провести разведку, подготовить план или, наконец, совершить акт террора. На юношу все эти предметы действовали раздражающе, смущали его, вызывали недоверие к квартире. Им не стоило жить в таком месте, со всем этим комфортом и атрибутами, присущими классовому врагу, то есть с тем, с чем они должны были бороться. Но так как Джанкарло был новичком в Движении и лет ему было только девятнадцать, он быстро научился помалкивать в подобных противоречивых ситуациях.

Он услышал, как Франка встала и по ковру прошла к двери. Он быстро одернул рубашку, застегнул верхнюю пуговицу на брюках, подтянул молнию и обернулся. Она стояла в дверном проеме с улыбкой на устах и взглядом кошки. На талии ее было завязано полотенце, а чуть выше открывалась бронзовая грудь, где еще совсем недавно лежали кудри Джанкарло. Грудь тяжело свисала, потому что Франка никогда не носила бюстгальтер, даже когда надевала свою ежедневную униформу с обтягивающей блузкой. Джанкарло считал, что она восхитительна. Его руки застыли на брючной молнии.

— Спрячь, малыш, пока холостой. — Она залилась смехом.

Лицо Джанкарло вспыхнуло. Он перевел взгляд на закрытую дверь в комнату, где слал Энрико.

— Не будь ревнивым, лисенок. — Она словно прочла его мысли, сказав это с оттенком насмешки и презрения. — Энрико не сможет отобрать моего лисенка, Энрико не займет его место.

Она пересекла комнату, подошла к Джанкарло, глядя ему прямо в глаза, обвила его шею своими руками и прижалась к уху, слегка ущипнув и укусив его. А он стоял, боясь пошевелиться, чтобы не упало полотенце с ее талии. Комнату ярко освещало солнце.

— Сейчас, когда ты стал мужчиной, Джанкарло, не веди себя как мужлан. Не становись унылым собственником. Ну хотя бы не сразу…

Он поцеловал ее в лоб — как раз на уровне его губ, и она хихикнула.

— Я обожаю тебя, Франка.

Она снова засмеялась.

— Сделай, пожалуйста, кофе и поджарь хлеб. Он, наверно, зачерствел. И вытащи из постели эту свинью Энрико. Только не вздумай хвастать своей победой. Я посмотрю, как ты меня обожаешь.

Она прошла мимо него, и он не смог сдержать дрожь в ногах. Руки тоже напряглись, а ноздри почувствовали влажный, пьянящий аромат ее волос. Он не мог оторвать взгляда от плавных изгибов ее тела, когда она, раскачивая бедрами, шла в ванную. Волосы струились по ее плечам. Это была она, офицер НАП[10], руководитель и бесспорный лидер одной из ее ячеек, ставшая символом Движения. Ее свободу хотели распять, как Христа на кресте Государства. Она помахала ему своей маленькой тонкой ладошкой, полотенце съехало с ее талии, обнажив на мгновение белую кожу и темные волосы. Она засмеялась и закрыла за собой дверь. Эта тонкая нежная ладошка, слабая и в тоже время крепкая, так отличалась от мертвой хватки неделю назад, когда она сжимала «беретту» 38-го калибра и решетила пулями ноги одного высокопоставленного чиновника. Это происходило прямо у ворот фабрики, откуда тот только что вышел. Он упал и молил о пощаде.

Джанкарло постучал в дверь к Энрико, сначала слегка, а потом уже начал дубасить, игнорируя обрушившийся на него поток оскорблений и протестов, пока не услышал по голосу, что Энрико проснулся и, шатаясь, идет к двери.

Лицо его перекосилось от злости.

— Что, сопляк, обогрелся? Готов теперь к возвращению в родные пенаты? Я только собрался отоспаться…