— Вернись домой, Джеффри. Даже, если там никого нет. Вернись домой, мой храбрый, мой милый, вернись домой.

— Прощай, Аррисон.

Джанкарло едва мог различить своего пленника на фоне грязной темной земли ямы.

— Прощай, Джанкарло.

Слабый голос, лишенный надежды.

— Я скоро вернусь.

Как если бы Харрисона надо было подбодрить, как если бы вся мука его тяжкого испытания заключалась в страхе остаться одному в темноте. Слабое движение теплоты и дружеский толчок в бок. Неужели уверенность юноши слабела, неужели она его покидала?

Джанкарло заскользил по тропе, ощупывая растопыренными руками низкие ветки. В запасе было много времени.

Он зашел так далеко, и все-таки где была мера его успеха? Стебель ежевики уцепился за его брюки. Он оторвал его от себя. Ведь он выдвинул требование свободы для Франки? Его лодыжка подвернулась, когда он споткнулся о торчащий корень. P38 зарылся в кожу на его талии, подтверждение того, что это была единственная сила, способная убедить, его единственное право быть услышанным и понятым в большом городе, нежащемся в южном летнем вечере.

Дыхание темноты ощущалось в огромном дворе Квестуры. Фары и огни на крышах конвойных машин, сопровождавших фургон от тюрьмы Ребиббиа, демонстрировали неотложность продвижения, когда они проезжали под аркой со стороны улицы в место парковки. Крики, бегущие люди, дополнительные пистолеты, когда фургон подъезжал своей тыльной стороной к открытой двери, которая вела прямо в коридор в камере. Среди тех, кто работал поздно ночью в городской штаб-квартире полиции, было много спешивших вниз по лестнице и высовывавшихся из окон верхних этажей, чтобы хоть краешком глаза увидеть «Ля Тантардини». Они были скудно вознаграждены: их взорам предстал только кусочек ее блузки, так что они смогли разглядеть ее цвет, когда ее провели через расстояние в несколько футов, отделявшее фургон от двери здания, и она исчезла.

Карбони не последовал за ней, а остался стоять в центре двора, среди разворачивающихся и выстраивающихся машин, которые искали место для парковки. Арчи Карпентер стоял в нескольких футах от него, чувствуя, что полицейский предпочитает его обществу собственные мысли.

Она уже давно скрылась из вида, когда Карбони стряхнул оцепенение и повернулся к Карпентеру.

— Вы не поняли, что произошло между нами?

— Сожалею, но не понял ни слова.

— Я буду краток…

Карбони двинулся к главному входу в здание, не обращая внимания на тех, кто наблюдал за ним как за объектом, представляющим вторичный интерес, теперь, когда женщина ушла.

— Юноша будет звонить в восемь. Я должен засечь этот звонок. Я должен знать, откуда он звонит. Для того, чтобы засечь звонок, я должен располагать временем.

Лицо Карбони выдавало беспокойство.

— Я сказал ей, что если Харрисон пострадает, мы убьем Баттистини, где бы ни нашли его, но что если она нам поможет, в суде ей будет оказано снисхождение.

— Но вы не имеете власти гарантировать ей это.

— Верно, Карпентер, совсем не имею. Но сейчас им надо поговорить о многом, и есть шанс засечь его. У меня нет выбора. Я должен положиться на надежность процедуры слежения.

Карпентер говорил спокойно.

— У вас только один вариант. Освободить Тантардини в обмен на жизнь Харрисона.

— Не шутите со мной, Карпентер. Сейчас не время для шуток. Шутить будем позже, когда все будет кончено.

Они остановились у наружной двери офиса Карбони. Ответ рвался из горла Карпентера, но он подавил его, и в первый раз подумал, каким нелепым кажется этим людям предложение, столь прямое и ясное, продиктованное здравым смыслом.

— Желаю удачи, мистер Карбони.

— Только удачи… Вы, англичане, скупитесь на любезность.

Они вошли в офис, и Карпентер быстро оценил вставшее в воздухе настроение: он был чувствителен к атмосфере. Головы были опущены, ноги стояли плоско, возникало ощущение мрачности и подавленности. Это была личная группа Карбони и, если они не верили в успех, то кто такой для них был он, чтобы предложить что-то невероятное. Карпентер наблюдал, как Карбони двигался среди импровизированных письменных столов и телепринтеров в наружной комнате, тихо разговаривая со своими людьми. Он видел ряд людей, качающих головами, слышал, что они печально что-то бормочут, по-видимому, реагируя на что-то отрицательно. Будто он делал обход в палате больных раком, и никто не ждал добрых вестей, никто не чувствовал облегчения, ни у кого не прекращалась боль, никто не надеялся выкарабкаться.

Бедняга, подумал Карпентер.

У Карбони вырвался долгий тяжелый вздох, и он плюхнулся на стул за своим письменным столом. Потом хлопнул рукой по кремовой телефонной трубке, и жест этот носил театральный, даже трагедийный характер.

— Позвоните Веллоси. Попросите его прибыть сюда. Не в эту самую комнату… но попросите быть поблизости. — Он потер усталые глаза. — Теперь приведите ее сюда. Приведите Тантардини.

Ребенок увернулся от грубой, приготовившейся к удару руки матери.

Он был ловок и увертлив и ускользнул от удара. Полевые цветы оказались разбросанными на каменных плитах кухонного пола, а он помчался по коридору в свою спальню.

— Весь день я кричала и звала тебя из дома…

— Я был только в лесу, мама, — Его голос звучал пронзительно, потому что он был испуган. Голос раздавался из святилища его комнаты.

— Я даже пошла в поле и оторвала от дела твоего отца… он тоже звал тебя… и потерял столько времени, когда был так занят…

Она не последовала за ним, и он не чувствовал себя в безопасности.

— Мама, в лесу я видел…

Голос его матери снова загремел, доносясь до него, как волна прибоя, когда она передразнивала его фальцетом.

— Я видел лису… Я видел кролика… Я следил за полетом ястреба.

— Сегодня ты не получишь ужина. Надевай ночную рубашку. Я чуть не заболела от беспокойства.

Он ждал, пытаясь определить, насколько она рассердилась, потом в оправдание, стараясь подольститься, сказал:

— Мама, в лесу я видел…

Она снова грубо перебила его.

— Перестань болтать, молчи и отправляйся спать. И после ужина не будешь сидеть с папой. Чтобы я больше ни звука не слышала от тебя, а иначе я тебе покажу…

— Но, мама…

— Я тебе задам…

— Спокойной ночи, мама, и пусть Пресвятая Дева хранит тебя и папу сегодня ночью.

Голос был слабеньким, плавность речи нарушалась плачем, слезы катились по гладким щекам малыша. Мать прикусила нижнюю губу. Конечно, зря она накричала на маленького ребенка. У него было так мало игрушек, и куда еще он мог пойти, кроме, как в лес или в поле с отцом? Осенью будет лучше, когда он пойдет в школу. Но она была напугана его отсутствием и утешала себя тем, что ее наказание пойдет ему на пользу. Она вернулась к своему занятию — ей надо было приготовить ужин для мужа.

По всему городу и пригородам силы безопасности раскинули свои сети. Более пятисот машин — грузовиков и фургонов — были выведены на улицы. На них были цвета Примо Селере, и Сквадра Воланте, и Сквадра Мобиле. Другие же были украшены ярко-синими цветами карабинеров. Были и машины без опознавательных цветов. Из секретной службы. Правительственные службы готовы были по первому сигналу ринуться куда им укажут, если инженеры, располагавшиеся в подвальном помещении Квестуры смогут указать на карте место, откуда звонил Джанкарло Баттистини. Моторы работали вхолостую, водители постоянно сверяли часы, на задних сиденьях машин и металлическом полу фургонов лежали автоматы. Огромная армия, обреченная бездействовать до момента, когда поступят приказы и инструкции, без которых она окажется беспомощной и бесполезной силой.

На пятом этаже Квестуры в центре контроля техники исчерпали все возможные цвета огней, которыми они отмечали на настенной карте положение машин перехвата. Время подползало к восьми часам, замирали разговоры и движение, оставался только бессмысленный гул аэрокондиционной системы.