Сломленный и слишком разбитый, чтобы плакать, чересчур затюканный, чтобы сопротивляться, Харрисон вел машину, объезжая город с восточной стороны.

В это утро настроение Виолетты Харрисон менялось от подавленного угрызениями совести до вызывающего и дерзкого.

Она лежала в постели, свернувшись клубочком, представляя то узника-мужа, то этого загорелого мальчика с плоским животом и жилистыми ногами, покрытыми волосами. И тот и другой образ причиняли ей боль.

Если бы она могла найти на пляже этого мальчика снова и соблазнить его, это была бы не первая ее измена, не вторая и не третья. Для нее это был обычный способ получать облегчение, когда напряжение становилось непосильным. Это не имело ничего общего с ее любовью к Джеффри, какой бы смысл не вкладывался в слово «любовь». Это не имело никакого отношения к тому, что она была его женой и разделяла его жизнь. Все это не имело никакого отношения к ее семейной жизни. Но где-то внутри у нее находился клапан, под которым скапливался пар, и у нее был способ сбрасывать его: извиваться под чужаком, не беря на себя никаких обязательств, не испытывая никакой привязанности.

Был этот ирландский бармен из Ивсхэм в Ворчестершире, которого она нашла через день после того, как Джеффри, в то время молодой специалист, сказал ей, что в отчетных книгах были несоответствия и что отдел главного бухгалтера возлагает за них ответственность на него. Подозрения на его счет не оправдались, но это произошло уже после того, как Виолетта провела день в осеннем поле с человеком, имени которого она так никогда и не узнала.

Был этот парень из Уэст-Энда, водитель автобуса в Далстоне, с которым она встретилась в Восточной части Лондона после того вечера в пятницу, когда Джеффри пришел домой и сказал, что за ленчем он слишком много выпил и сказал начальнику своего отдела, чтобы тот заткнул свою работу туда, где смердит. В понедельник утром Джеффри извинился, его извинения были приняты с улыбками и рукопожатиями, и он никогда не узнал о том, что в воскресенье утром Виолетта провела два часа в отеле близ железной дороги недалеко от Кингз Кросс в объятиях мускулистого парня, который называл ее «дарагая» и кусал ее плечи.

Были и другие моменты кризиса, когда сильнее, когда слабее. Некое паллиативное средство, некое бегство от действительности, но Джеффри не подозревал об этом. Она была в этом уверена и благодарна за это. Она вспомнила, как однажды видела по телевизору жену британского губернатора островной колонии, которая только что овдовела. Ее мужа зверски убили, когда поздним вечером он гулял в саду резиденции. Женщина была усталой и бледной, сидела на диване со своими дочерьми и отвечала на вопросы перед камерой, сохраняя спокойствие и достоинство. Будь это я, подумала Виолетта, я была бы в постели с шофером. Она знала эту свою особенность, ненавидела ее и говорила себе, что у нее нет сил сопротивляться этой склонности. И если Джеффри об этом не знал и не страдал от этого, то какое это имело значение? Кому еще было до этого дело?

В Риме у нее не было любовника. Хотя, бог знает, были времена когда она надеялась получить облегчение, выгибая спину и ощущая мощный напор в недрах своего тела. Но здесь никого не было. До тех пор, пока она не оказалась на пляже, она даже не позволяла себе воспользоваться удобным случаем. Изолированная и запертая в квартире, как в коконе, где никогда не звонил телефон, не звучал дверной звонок, она была защищена от хищников.

Она оделась с заученной тщательностью, как если бы опасалась измять бикини и верхнюю одежду и как если бы забыла, что ей придется сидеть в машине за рулем во время часового путешествия в Остию или Фрегене или Санта Маринелла. Павлиниха, огорченная из-за своей скудной раскраски. Бикини было новым, а платье куплено месяц назад, но еще ни разу не было надевано. Туалет, предназначенный для падения. Она свободно распустила волосы, сидя за своим туалетным столиком, перед зеркалом, сознавая свое возбуждение и дрожь, которые пришли вместе с наркотиком, с размышлениями о том, о чем не следует говорить вслух. Это был единственный жест независимости, который Виолетта Харрисон могла себе позволить — забраться в свою маленькую машину, проехать по дороге и растратить и наказать себя по собственному соизволению, в выбранный ею самой момент и в соответствии со своим собственным сценарием. Как бы Джеффри отнесся к этому, если бы знал? Возможно, ему было бы неприятно. А, может быть, и нет. Но это не имело значения, потому что Джеффри не знал. Джеффри был далеко, связан, как цыпленок, со щетиной на лице и пистолетом у виска. Джеффри будет думать о ней. Он будет представлять ее лицо так ясно, как она сама видела его в зеркале. Джеффри будет мысленно льнуть к ней, вспоминая только хорошие минуты. Именно в такой момент угрызения совести одерживали верх над вызовом. Именно в такой момент она испытывала боль, когда потребность становилась очень сильной, а она сама слабела, была неспособна сопротивляться. Под аккуратно зачесанными набок светлыми волосами появились потеки от слез.

Она услышала телефонный звонок. Длинные, пронзительные звонки звали ее на кухню. Возможно, это звонила мать из Лондона, чтобы узнать, как чувствует себя ее крошка, и спросить, знает ли она о том, что о них написано во всех газетах. А, может быть, это был тот несчастный ублюдок, который звонил раньше и тараторил на непонятном языке. Этот звон не оставлял ее в покое, не прекращался, он заставил ее подняться с низкого стула и пройти через дверь к телефонному аппарату. При каждом шаге она надеялась, что телефон перестанет звонить и молила бога об этом. Но ее мольбы не были услышаны. Телефон продолжал звонить.

— Виолетта Харрисон. Кто говорит?

Это был Карпентер. Арчи Карпентер из ICH.

— Доброе утро, мистер Карпентер.

Уверенность быстро возвращалась к ней, потому что это был тот маленький человечек, который бежал от нее.

Слышала ли она свежую информацию о своем муже?

— Я ничего не слышала со вчерашнего вечера. Не читаю итальянских газет. Из посольства мне не звонили.

Она должна знать, что теперь ее муж находится в руках группы политических экстремистов. К правительству обратились с требованием выпустить заключенную до девяти часов завтрашнего утра. Она должна знать — если это требование не будет удовлетворено, то они угрожают убить ее мужа.

Виолетта покачнулась на подушечках ступней. Ее глаза были закрыты, обе руки сжимали телефонную трубку. Ей казалось, что боль скапливалась у нее на висках и жгла голову где-то глубоко внутри.

Она слушает?

Слабый неуверенный голос:

— Я слушаю, мистер Карпентер. Я слушаю.

Вся эта история носит скандальный характер. Посольство не шевельнет и пальцем.

Она об этом знала? Могла этому поверить? Джеффри был сброшен со счетов, сдан в архив, и предоставлен некомпетентной итальянской полиции, которая и ведет дело.

Теперь в ее голосе зазвучал страх, он стал пронзительнее.

— Но ведь все было согласовано. Все было согласовано. Разве нет? Компания была готова заплатить. Ведь итальянцы здесь были ни при чем.

Теперь все изменилось. Деньги были только одной стороной. Это было легко и не представляло проблемы. Теперь все иначе. Потому что теперь это стало вопросом принципа. Они сказали, что не пойдут на уступки террористам, так как условие выпустить узницу неприемлемо.

— Но какое отношение имеет этот ублюдский принцип к Джеффри? Они что, хотят, чтобы его убили?

Она уже кричала в телефон. Ее голос стал хриплым и пронзительным. Они говорят, что это такое же дело, как история со Шпейером в Германии и с Моро здесь. Они сказали, что не могут капитулировать. Они употребили такие слова, как шантаж и такие выражения, как «честь государства». Это то, что они сказали, и посольство будет поддерживать их во всем.

— Но это значит, что они убьют Джеффри…

Ее истерия росла постепенно, она утратила контроль над собой и в голосе ее неожиданно прорвался смех…