Он назвал клерку за конторкой у входной двери имя Карбони и показал свое удостоверение, где стояло его собственное имя. Он вынужден был это сделать, потому что, как только открыл рот, их лица стали непроницаемыми. Но, по-видимому, это имя что-то значило, потому что они щелкнули каблуками, кивнули и сделали знак рукой в направлении лифта.

Арчи Карпентер смеялся, закрывая рот рукой. А что если бы кто-нибудь из них вот так же явился в Ярд? Его бы заставили полчаса промаяться, пока они проверяли бы его данные, выясняли бы, назначена ли ему встреча, заставили бы его заполнить бланк в трех экземплярах (два через копирку). И у него бы не было ни малейшего шанса, чтобы к нему обратились «дотторе», ни одного чертова шанса. Все это казалось немного странным, но и все утро происходило что-то странное, начиная с разговора с человеком из посольства, который отказывался говорить с ним до тех пор, пока он не вышел в пустую комнату офиса ICH и не набрал номера, который ему дали — а именно Виолетты Харрисон.

Да, он может приехать, если хочет. Если у него есть что сказать ей, в противном случае, она уйдет из дома. Карпентер настаивал: да, он должен с ней повидаться. Главное управление особенно настаивало на том, что он лично должен увериться в том, что все возможное было для нее сделано. В этом случае, сказала она, пусть приезжает, тогда она останется дома. Как если бы она оказывала ему услугу или честь. Шесть часов ему подойдет, они смогли бы выпить стаканчик чего-нибудь.

Ну, совсем не то, чего ты ожидал, верно, Арчи?

Они шли по коридорам, Карпентер на шаг позади своего сопровождающего, по бесконечному ковру, вытертому и потускневшему, вокруг слышалось стрекотанье пишущих машинок. Он окинул взглядом двоих мужчин, вышедших из офиса прямо перед ними, и звонко расцеловавшихся у него на глазах. Поворот за угол. Еще один коридор. Похоже на благотворительную прогулку.

И наконец они пришли. Молодой человек пожал ему руку и начал что-то лопотать на местном языке, а Карпентер улыбался и кивал, помня о хороших манерах. Дверь во внутреннее помещение распахнулась.

Мужчина, который из нее вышел, был невысок, очень тучен, но двигался со скоростью крокодила, учуявшего запах сырого мяса. В его левой руке были зажаты бумаги и магнитофон. Другая оставалась свободной, чтобы махать ею, подавая знаки, как это делает распорядитель на сцене, чтобы отмечать паузы в водопаде слов. Карпентер не понял фразы и застыл так, будто пустил корни в ковер. Оба они стояли совсем рядом, положив руки друг другу на плечи и настолько сблизив головы, что могли узнать сорт зубной пасты, которым пользовались. Что-то все же срабатывало. Он действовал так, как если бы поставил на фаворита в Айриш Свипстейк, и этим фаворитом был маленький человечек с большим пузом.

Переключение скоростей, — и они без усилий перешли на английский, бумаги и магнитофон перекочевали в руки помощника, и Джузеппе Карбони представился.

— Я Карбони. А вы Карпентер? Хорошо. Вы приехали из Лондона от ICH? Отлично. Приехали в самый подходящий момент. Все хорошо. Идемте в мою комнату.

И не может быть плохо, подумал Карпентер, и последовал за фигурой, исчезнувшей во внутреннем офисе, где он оглянулся вокруг и слегка качнулся. Кабинет был массивным и безвкусным. Все в нем было безвкусно — и мебель, и ковры. На стенах гравюры с видами старого Рима, на окнах бархатные драпировки, портрет президента в рамке на письменном столе, наполовину потонувший в папках, образовавших своего рода Эверест.

— Карпентер, сегодня утром я горд. Сегодня утром я очень счастлив и сейчас скажу вам почему…

Карпентер наклонил голову, следуя рутине, показал ему свои блестящие в улыбке зубы. Пусть все идет, как идет. Пусть плотина прорвется.

— Позвольте, я расскажу вам все, начиная со вчерашнего утра, когда я первый раз услышал о том, что случилось с вашим мистером Харрисоном, с того момента, когда я в первый раз позвонил в посольство, потому что это дело обеспокоило и взволновало меня. Откровенно говоря, немногие из этих дел о похищениях меня волнуют. Большинство похищенных из очень богатых семей, и вы можете узнать из газет, сколько платят за освобождение близких. И после того, как их освобождают, многие из этих дел с энтузиазмом расследуются Гардия ди Финанце, нашей финансовой полицией. Можно удивляться тому, как это происходит в современном обществе, что отдельные лица могут собрать легально такие суммы. Для того, чтобы получить свободу, нужны сотни тысяч долларов. Эти люди очень мало нам помогают, так же, как и их семьи, пока заложника не выкупят, но и жертва после своего освобождения не оказывает содействия. Они нас отсекают, так что нам приходится работать на стороне, на обочине. Когда осуждают наше право на аресты, мне приходится попотеть, Карпентер, потому что мы работаем со связанными руками, практически действуем одной рукой.

— Понимаю, — сказал Карпентер. Он уже слышал это. Это шло вразрез со всем, чему его учили в полиции. От этого дурно пахло. Это было нестерпимо.

— Когда речь идет о детях, девочках-подростках, о невинных, это гораздо сложнее. Но ваш мистер Харрисон, он ведь рядовой бизнесмен. Я вовсе не хочу его унизить или очернить, но он самый обычный малый. Не занимает важного поста, небогат, у него нет специальной подготовки. Для него это шок, тяжкое испытание, может быть, с психологической точки зрения, даже катастрофа. Знаете, Карпентер, я не спал полночи из-за этого человека. Беспокоился о нем…

— Почему? — перебил Карпентер, отчасти от нетерпения, потому что новость, вызвавшая это словоизвержение, пока еще была ему неизвестна, отчасти потому, что этот словесный сироп был слишком вязок. Это был бенедиктин, а ему был нужен скотч.

— Вы надо мной смеетесь, смеетесь, потому что не верите, что я говорю это серьезно. Вам не довелось двадцать восемь лет прослужить полицейским в Италии. Если бы вы это испытали, вы поняли бы мои чувства. Харрисон чист. Харрисон не запятнан. Харрисон соблюдает законы. Он в нашей стране, как младенец, голый младенец. Он беззлобен и безгрешен и заслуживает нашей защиты. Вот почему я делаю все, чтобы выручить его.

— Благодарю вас, — Карпентер говорил искренне. Ему показалось, что он понял этого плохо выбритого потеющего человека, сидевшего напротив, и потеплел к нему.

— Вы приехали, чтобы наблюдать за выплатой чрезвычайной суммы за освобождение Харрисона. Вы поэтому приехали?

Карпентер покраснел.

— Это меня не смущает. Я сам дал вашему посольству такой совет. Но я хочу вам сказать, что, возможно, это и не потребуется. Возможно, это окажется не нужным.

Арчи Карпентера будто подбросило на стуле, он выпрямился, глядя прямо перед собой.

— Мы здесь пытаемся пользоваться современными методами. Мы стараемся, чтобы тот наш образ, который у вас сложился, не оправдался. Мы не спим в дневное, рабочее время. Мы не ленивы и не глупы. У нас, Карпентер, есть определенная сноровка. У нас есть записи телефонных разговоров, звонков миссис Харрисон и в ICH. Компьютер переваривает их. Потом мы закладываем в машину другие записи звонков во время аналогичных событий. И находим идентичный голос. У нас оказываются два случая, когда контакт осуществлялся через одного и того же человека. Вы разбираетесь в полицейской работе?

— Я восемь лет проработал в Лондоне в особом отделе с Метрополитен Полис. Которую вы считаете ее политическим ответвлением, — сказал Карпентер с некоторой гордостью.

— Я знаю, что такое особый отдел.

Карпентер сверкнул зубами. Его щеки прорезали морщинки.

Карбони прореагировал, а потом снова ринулся в атаку:

— Итак, я нашел запись второго звонка, сделанного тем же лицом. Это означает, что речь не идет о новой группе. Я работаю против организации, которая давно уже действует. Мне это кое о чем говорит, не о многом, но кое о чем. И вот как раз сейчас я говорю с человеком из той же конторы, с коллегой. Вы знаете ситуацию. Человек в моем положении постоянно сталкивается с людьми, которые приходят нашептывать ему на ухо. Посмотрите на этого человека, говорят они, посмотрите на него и подумайте о нем. Все ли там в порядке? И, если он калабриец, если он с юга и у него много денег, свободных денег, то приглядитесь к нему повнимательнее. Сегодня утром я звоню в офис одного человека, занимающегося недвижимостью. Его контора в Риме. Но я не могу его застать. Он уехал по делам. Я должен говорить с его подчиненным.