На сердце у Маши было тревожно и радостно, всё это было похоже на невозможный сбывающийся сон. Подростком, вместе с матерью, она побывала в Петербурге, тогда ещё Ленинграде, останавливались у дальней родственницы, троюродной отцовой сестры. Город поразил её юное воображение, и на некоторое время она поселилась в нём вместе со своими наивными мечтами. Одно время хотела даже поехать туда учиться, но отец сказал твёрдо: нет. Здесь мы рядом, всегда можем помочь, а там, случись что, ты совершенно одна. Вот выучишься, тогда езжай куда хочешь. Поэтому Маша с готовностью согласилась на предложение свёкров и радостно предвкушала отъезд.

Алексей уезжать не хотел. Пока дело не шло дальше разговоров, он отмалчивался, думал – рассосётся, подтрунивал над родителями и Петькой и уклонялся от попыток втянуть его в общий разговор. Но по мере того как отъезд приобретал реальные очертания, настроение его портилось и над Машиной головой снова сгустились тучи. Стало очевидно, что любые его возражения бесполезны. Он, конечно, предпринял попытку и на очередном семейном сборище поставил вопрос ребром, но ему было указано на тот беспощадный факт, что в таком случае его семья останется на улице, так как собственного жилья у них нет. Игорь Семёныч развернул перед сыном страницу объявлений местной газеты: съём даже однокомнатной квартиры будет стоить половины их семейного бюджета, а они и так еле сводят концы с концами.

Маша как могла пыталась примирить мужа с предстоящим переездом: рисовала заманчивые картины жизни в большом, культурном городе – возможности трудоустройства и образования для детей, предполагаемые досуги – была с ним терпелива и ласкова. Потихоньку молилась: Господи, переехать бы уж поскорее, а там, глядишь, он и сам увидит, как это хорошо…

Однажды Вера, наслушавшись разговоров старших, приступила к Маше с вопросами, большой ли тот город, куда они поедут (больше, чем наш, или меньше?), есть ли там парк, река и детский сад, правда ли, что там есть настоящий дворец и живёт ли в этом дворце король с королевой. Маша, которая решила, раз уж Петька спит, во что бы то ни стало перегладить кучу выстиранного белья, терпеливо отвечала на её вопросы, орудуя утюгом. Алексей мрачно смотрел новости. Раз или два одёрнул дочь: тише, ничего не слышно! Она замолкала, но, как и любой ребёнок, вскоре снова принималась щебетать. Честно говоря, Веру уже тоже можно было укладывать, но срочности пока не было, зато Маша знала: если она сейчас отвлечётся, бельё так и останется ждать своего часа, потому что на кухне, в ванной и в комнате всегда найдутся для неё дела. Алексей словно подслушал эти мысли, рявкнул на ребёнка:

– А ну марш умываться и спать!

– Да, Верочка, иди умывайся, я сейчас приду, – сказала Маша. Вера вышла, но осталась стоять за дверью – было видно, как та покачивается в петлях.

Заметил это и Алексей.

– Да оставь же ты, к дьяволу, свой утюг и уложи ребёнка!

– Всё-всё, только доглажу этот пододеяльник…

Алексей побелел, метнулся к столу, на котором она гладила, выхватил старый, тяжёлый бабушкин утюг и, выдернув с мясом розетку, швырнул его в угол.

– Я! Тебе! Сказал! Уложи! Ребёнка! – шипел он сквозь зубы, наступая на Машу. – Сказал или не сказал?!

Маша попятилась, побелевшими губами прошептала:

– Лёша, остановись!

Но было поздно. Алексей загнал её в угол между платяным шкафом и сервантом.

– Сказал или не сказал, дрянь?!

Маша обняла живот: Бог с ним, с лицом, синяки заживут. Только бы не убил ребёнка.

Она лежала в темноте, уперев сухие глаза в бесформенный тюк на шифоньере. В голове не было ни единой мысли, только ровный пульсирующий шум. Рядом спала, приткнувшись ей под руку наревевшаяся перепуганная Вера, у другого бока Петька. Разбуженный криками сестры, он тоже «включил сирену», которая и остановила Алексеевы кулаки. Но Маша не сразу открыла глаза, а когда открыла, Алексея в комнате уже не было. Она выбралась из своего угла и бросилась к детям – Вера вцепилась в её халат сразу за дверью комнаты.

– Ну-ну-ну, тише, малыш, – Маша присела и обняла дочку. – Ну, всё. Пойдём к Пете.

Успокоить его удалось не сразу, прошло, наверное, с полчаса, пока наконец он затих у материнской груди. Но Маша медлила класть его в кроватку, прижимая к себе как последнюю защиту: лупить по младенцу муж, пожалуй, не станет. Она горько, без улыбки, усмехнулась. С Петькой на руках осторожно выглянула за дверь и прислушалась. Ни звука, только стук её собственного сердца в ушах, казалось даже, что это не сердце, а кто-то в доме равномерно колотит в стену. Шагнула в тёмный коридор, постояла. Рядом всхлипнула Вера – Маша вздрогнула, судорожно прижала к себе детей, прошептала:

– Тсссс, тихо!

Можно было включить свет, но вместо этого она скинула тапки, на цыпочках прошла на кухню и только там осторожно потянулась к выключателю свободной рукой. Тусклая лампочка под потолком осветила тесное помещение и часть ванной за ним. В ванной тоже было пусто. Алексея нигде не было. Только теперь она отважилась зажечь в коридоре свет и, обнаружив отсутствие ботинок и куртки, с облегчением затворила все замки и накинула цепочку.

Вера отказывалась спать в своей кроватке, плакала, не выпускала из рук полу застиранного материного халата – пришлось уложить её с собой… Закряхтел Петька. Маша пощупала его попку: мокрый, осторожно встала, поменяла марлевый подгузник, уложила в кроватку и снова легла рядом с дочерью. Пыталась закрыть глаза, но заведённая пружина страха снова и снова распахивала веки, как у механической куклы, и тогда она просто уставилась в то, что было напротив – это и оказался плотно скрученный тюк с постельными принадлежностями, матрас с завёрнутыми в него подушками. Неизвестно, как долго она смотрела на этот тюк, и не на него даже, а просто надо же на чём-то остановиться взгляду, когда тюк внезапно пошевелился – немного качнулся взад-вперёд.

Маша обмерла, но ничего не происходило. Показалось, подумала она, просто нервы, а может, задремала с открытыми глазами и это ей приснилось. Но минуту спустя узел снова пошевелился, а потом с глухим шумом рухнул на пол. Маша вскрикнула и прижала руку к губам – Вера не проснулась, только заворочалась, перекатилась на другой бок. Холодея, Маша встала и, босиком, подошла к столу, где стояла старая настольная лампа под плотным абажуром. Свет лампы выхватил лежащий на полу тюк – ничего особенного, узлы шпагата все на месте. Она придвинула стул и заглянула на шкаф. Это был старинный шифоньер с бортиком по верхнему краю, сделанным специально для того, чтобы не падали сложенные наверху вещи. Там, за бортиком, ничего не было, да и быть не могло, Маша сама помнила, как они с Алексеем укладывали туда этот узел. Почему же он упал? Внезапно она почувствовала слабость и поняла, что сейчас упадёт сама, вцепилась руками в бортики и повисла на них, дожидаясь, пока пройдёт дурнота. Устало подумала: только выкидыша ещё мне не хватало! Кое-как спустилась, вся в холодной испарине, забралась под одеяло, уверенная, что ни за что теперь не заснёт, и закрыла глаза…

Маша проснулась, как от толчка, но смогла открыть только один глаз. Она ощупала лицо, подошла к зеркалу: правый глаз заплыл, а под левым, на пол-лица, красовался роскошный фиолетовый кровоподтёк. Распухла и губа. Проснувшаяся Вера долго и с недоумением разглядывала мать, потом спросила:

– Мамочка, тебе больно?

– Немножко, – ответила Маша. Теперь, при свете дня, терзавший её страх исчез, забился в какой-то тёмный угол, как упырь, боящийся света. С холодным гневом в душе она подошла к телефону и набрала свёкров.

Ответил, конечно же, Игорь Семёныч: его супруга – Маша посмотрела на часы – как раз вкушает в постели свой утренний кофе.

– Папа, вам придётся купить нам молока и хлеба, иначе мне сегодня нечем кормить детей.

Повисла пауза.

– Позови-ка Алексея, пожалуйста…

– Разве он не у вас?

– Маша, что случилось? – голос Игоря Семёныча зазвенел от недобрых предчувствий.