– Погодь, Мотя, – Варан скоро подскочил к Матрёне, – Чего надрываешься, я же вот он, стою. Держи инструмент.

– Ой, – улыбнулась она, – Вот уж верно, мир не без добрых людей.

Он протянул ей гитару, сам подхватил пудовые вёдра, вместе пошли в хлев. Вылив содержимое вёдер в корыто, Варан встал поближе к Матрёне и стал с интересом наблюдать за свинячьим ужином.

– Глянь, как к пайке ломанулись, – с усмешкой сказал он, глядя как поросята, толкаясь, повизгивая и покусывая друг друга, смачно чавкали своею баландой, – Точно, как люди, после шести кубов выработки. Не зря, видать, говорят: жрать – свинячье дело.

– Что ж ты хотел, с утра не кормлены, – ответила Матрёна и вдруг расхохоталась, разглядывая Варанов затылок, – Ой, не могу, Санька, у тебя голова, что репей, с кобельего хвоста отодранный. Ты когда стригся в последний раз?

Варан провёл ладонью по затылку.

– Да это я после бани с мокрой головой передохнуть прилёг, вот оно так и причесалось. А постригался-то я и впрямь давненько, это ты верно подметила. Позабыл за делами. А теперь где? Может, ты чем поможешь?

– Да как же не помочь, – Матрёна ласково как-то погладила Варана по взъерошенному затылку, – Иди в баню, там тепло ещё, жди. Я к себе, за машинкой.

Она подхватила вёдра и, не спеша, плавно покачивая бёдрами, вышла из свинарника.

“Вечер становится положительно нескучным, – подумал Варан, закинул на плечо гитару и пошёл в баню, – А баба она душевная, однако ж”.

Ещё не остывшая баня была наполнена мокрым душноватым теплом. Варан выдернул тряпку, коей была заткнута отдушина в парилке, распахнул все двери и форточку, поставил табурет под тусклую лампочку, сел. Вскоре появилась Матрёна с ручной постригальной машинкой в руке.

– Рубаху-то скидовай, космач, заволосится ж не то.

Варан послушно снял исподнюю рубашку, кинул на скамейку.

– Вот така техника, Санька, другой не имеется, – она пощёлкала машинкой у него перед носом, – Мы ею баранов стригли, раньше у нас были. Всё ж лучше, чем ножницами. Тебя как, под бокс или под горшок? Или мож, чего помоднее закажешь?

– Да какое там, – махнул рукой Варан, – Наголо валяй.

Матрёна уверенно принялась за дело, на влажный дощатый пол полетели клочья тёмных, с небольшой проседью, волос. Левой рукой она мягко придерживала его голову в нужном направлении, животом слегка касалась его спины. Варан затих.

– Молодой такой, а уж инеем подёрнуло, – говорила Матрёна, ловко орудуя машинкой, – Чай не сладкую жизнь прожил. Ой, а картинка-то какая красивая, – прошептала она, зайдя к Варану спереди, – Ну-ка распрямись.

Варан послушно разогнул спину, выставив на обозрение Матрёне роскошный собор с тремя синими куполами.

– Умелый, знать, человек писал, – Она легонько провела по куполам кончиками пальцев, – а ведь больно, поди, было?

– Пустяки, – ответил Варан, – Ты, когда шьёшь, палец, иной раз, накалываешь?

– Случалось.

– Так это то же самое. Правда, раз тысяч пять подряд, – скромно улыбнулся Варан.

– Ой-ой-ой, – протянула Матрёна, – и зачем же так себя казнить? Нешто без этого нельзя?

– Нам нельзя, Мотя, – лицо Варана осенилось чувством долга и ответственности, – Ну просто никак нельзя.

– Сколько же зим ты каторжанил, Сашка? Тяжело ведь там, поди?

– Сколько зим уж и не упомню, почитай половину жизни. А на счёт тяжело, так это как рассудить. Про курорты или санатории слыхала чё нибудь? Вот, что-то навроде этого, только пятиметровый колючий забор вокруг, вышки с автоматчиками, прожектора да собаки. Ну, кормёжка похуже, да попрохладнее малость. Зато народу там всякого полно. Там же не только такие, как я. И врачи бывали, и артисты, и доценты с кандидатами. Как-то раз в соседний отряд даже космонавт заезжал ненадолго, да-а. Завсегда было с кем за жизнь покалякать.

– Ой, Санька, а это что такое? – Матрёна приостановила работу, – Нешто твою голову с кочаном кто перепутал, пошинковать примерялся?

– А-а, это ты про шрамы, что ли? Да там разное. Самые большие – это от аварии. На “Волгаре” с братаном от ментов уходили, я в поворот не вписался, четыре раза перевернулись, на крышу встали. Братан на месте погиб, а мне два месяца череп латали титановыми пластинами.

– Родной брат-то был?

– Да не-е, – усмехнулся Варан, – даже не троюродный.

– Бедненький, – жалостливо прошептала Матрёна.

– Кто, я или братан? – спросил Варан, и вдруг почувствовал, как её мягкие и тёплые губы слегка прикоснулись к его наголо постриженному темени. Он ненадолго замер, затем запустил обе руки ей под блузку, притянул к себе.

– Эй, ты чего это?! Ну-ка отпусти, окаянный! – крикнула Матрёна, пытаясь освободится. В ответ Варан уткнулся носом ей в живот и ещё крепче стиснул её в объятиях. Матрёна дотянулась до берестяного ковша, плававшего в ушате с холодной водой, зачерпнула полный и вылила Варану на голову. Затем размахнулась и звонко приложилась опустевшим сосудом по только что обласканному темени. Ковш треснул. Варан вытащил руки из-под блузки, положил локти на колени и, опершись подбородком на кулаки, молча уставился в пол. На несколько мгновений в бане воцарилась тишина. Выпавший из руки Матрёны ковш глухо ударился о половицы.

– Ой, Саш, прости, мой хороший, – тихо сказала она, робко поглаживая Варану ушибленное место, – Оно как-то само собой получилось. Больно?

– Больно вот здесь, – Варан ткнул себя пальцем в левую половину груди, – У меня ведь, Матрёш, жены не было никогда, шконка из железных прутьев – вот вся моя жена. Вот и полез с дуру. Ты меня извини.

– Да ведь я что, Саш, – Матрёна опять приложилась к темени Варана губами, – у нас же дверь не заперта. А ну кто завалится? Сплетен не оберёшься. Я пойду, закрою…

Тимофей сидел в буфете, закинув ногу на ногу, потягивал стакан за стаканом клюквенную наливку, закусывал тёплыми пирожками с жимолостью. Вот уж второй час, как Матрёна ушла в баню с постригальной машинкой в руке. “Угорели они там что ли? Пойду, погляжу”. Он поднялся на крылечко бани, дёрнул ручку двери. Закрыто. Стучаться не стал, постоял немного, вскоре уловил из-за двери слабый Матрёнин стон. “Зело борзо”, – сказал, слегка усмехнувшись. Затем вернулся в буфет, вылил в стакан из графина остатки наливки, выпил и пошёл спать.

Едва забледнел узкой полоской горизонт на востоке и чуть поредели на небе звёзды, в соседнем с баней курятнике с каждым разом всё громче и настойчивее начал горланить петух. Матрёна с Вараном проснулись, едва успев задремать. Она вздохнула, потянулась, ткнулась губами ему в нос.

– Как почивалось? – спросила шёпотом, – Бок не отлежал?

– Да я привычный. Сама-то как?

– С милым полок из осины, что лебяжья перина, – улыбнулась она, поглаживая его по оставшимся на голове остаткам волос, – Ой, – засмеялась, – Да тебя ж ещё достричь надо, каторжанин ты мои сладкий.

– Не называй меня каторжанином, Мотя, – немного обиженно ответил Варан.

– Да я же шутейно, Сашка, – она снова приложилась к его носу губами, – Не буду. Давай уже вставать, а то скоро рассветёт, Тимоха подымется, а мне ещё вам завтрак готовить. В углу, в предбаннике, керосинка, пойди, зажги. Генератор-то он на ночь глушит. Я оденусь пока.

Варан натянул кальсоны, вышел из парилки. При свете керосинки, которую он держал перед собой, подсвечивая Матрёне, она достригла ему голову, вышли на улицу. Во дворе плотной матовой стеной стоял тёплый туман, сквозь который едва виднелись призрачные тени дворовых строении.

– Хорошо-то как, – тихо восхитилась Матрёна, – Грибов уйма будет, уж это обязательное дело. С покосом вам делов на пару дён осталось, потом дровозаготовка пойдёт, заодно и грибов на всю зиму накосите.

Немного помолчали, любуясь утром.

– А дальше то, что, Матрёш? – спросил Варан, она вопросительно глянула в ответ, – Ну-у, в смысле, дальше-то как жить будем? – несколько смущённо, подбирая слова, продолжил он, – Мне ж теперь без тебя никак.