В нескольких шагах от них, у стены стояла собачья будка. Возле неё сидел пёс, похожий не то на лайку, не то на волка. Увидев пьяную парочку, он лениво гавкнул, но тут же завилял хвостом, крутясь перед Тимофеем.
– Это он нас поздравляет, – сказал Тимофей, потрепав пса за холку, – И тебя, Волчок, с праздничком! Сейчас Мотька косточек вынесет.
– А что ж его разговаривать не научили? – спросил Родион, – Это явное упущение.
Свежий зимний воздух немного привёл его в чувство. Он отлип от сосны и, слегка покачиваясь и щуря один глаз, продолжил осмотр двора. Шагах в двадцати прямо перед ним возвышалась, судя по строению, баня. В дальнем углу располагался нужник с маленьким окошком ромбиком. В обе стороны от него вдоль забора громоздились какие-то сараи, а рядом с вокзалом дымило невысокой трубой небольшое кирпичное здание с двумя зарешеченными окнами. Возле входа в здание возвышалась гора угля, а чуть поодаль располагался бревенчатый домик с покрытой шифером двускатной крышей.
– А вот и твои палаты, – Тимофей указал пальцем на домик, – Пойдём.
Он вразвалку зашагал к домику, за ним потрусил Волчок, последним неуверенной походкой поплёлся Родион. Тимофей взошёл на крыльцо, толкнул дверь и шагнул в темноту сеней. Там, пошарив по полкам и погремев каким-то хламом, зажёг электрический фонарик.
– Недавно домик срубили, свет ещё не провели, – пояснил он, – Ходи сюды.
Он толкнул следующую дверь и скрылся за ней. Родион, придерживаясь за стенки, последовал за ним. Они оказались в квадратном коридоре с четырьмя дверьми.
– Это у нас навроде гостиницы. С леспромхозу иногда Иваныч привозит то моториста, то электрика, то плотников. Всем место надо, где голову преклонить. Жить будешь здесь, – он толкнул одну из дверей, – Эта самая лучшая.
Они вошли в тёмную комнату. Родион почувствовал приятное тепло.
– Здесь, видать, печка топится? – спросил он.
– Печка там, – Тимофей указал пальцем в окно, – а здесь вот… Сюда смотри.
Он посветил фонариком под окно. Родион увидел две окрашенные белой краской трубы водяного отопления.
– Научно-технический прогресс, – прокомментировал Тимофей, – Понимать надо. Сейчас люминацию включим.
Он подошёл к столу, на котором стояла керосиновая лампа, чиркнул спичкой. Комната наполнилась мягким оранжевым светом. Родион оглядел апартаменты. Не “Хилтон”, конечно, однако обстановка показалась ему вполне уютной. Стены были бревенчатые, потолок и пол дощатые. Промежутки между брёвнами проложены по-таёжному, мохом. Возле двери вешалка для верхней одежды с тремя крючками. Рядом табурет с оцинкованным бачком с водой, на бортике висит ковшик. На небольшом, разрисованном морозными рисунками окне плотные цветастые занавески. Возле окна крепкий деревянный стол, два стула. В углу деревянная же кровать с толстым мягким матрасом, покрытая ватным одеялом. Возле кровати шкура, судя по окраске барсучья. Под потолком и по стенам подвешены связки каких-то трав, источающих едва уловимый приятный летний аромат. И вся эта нехитрая и небогатая обстановка вместе с наполняющим комнату теплом настолько располагала к немедленному отдыху, что Родион, не дожидаясь приглашения, скинул ботинки, повесил на крюк бушлат и во весь рост растянулся на кровати. Уставшее от приключений тело застонало от радости.
– Нравится мне здесь, Тимофей, – сказал он, с хрустом потягиваясь, – Очень нравится.
– Ну, ещё бы, – согласился тот, – Бельишко постельное завтра у Мотьки возьмёшь, сегодня уж так давай. В коридоре умывальник. Мыло, полотенце – всё там найдёшь. А сейчас отдыхай, Родька, сил набирайся. Завтра будешь в новую жизнь входить. Лампу сам погасишь, если что – вот тебе спички. А мне ещё надо до начальника дойти. Спокойной ночи!
Он положил на стол коробок спичек и пошёл к двери.
– Спасибо, Тимофей! И тебе хорошо отдохнуть, – ответил Родион, слушая, как стихают за дверью шаги.
Наступила тишина. Тихо тикали на стене гиревые часы. Стрелки показывали десять минут четвёртого. Родион хотел поразмыслить над всем, что с ним сегодня произошло, однако почувствовал, как проваливается в забытьё. “Утро вечера мудренее”, – сказал он себе, привстал на кровати и, потянувшись к лампе, затянул фитиль. Затем повернулся на бок и через несколько минут тихо засопел.
Проснулся он от того, что трещала голова и жутко хотелось пить. И ещё от какого-то странного чувства чьего-то присутствия в комнате. Он поднялся, подошёл к баку, зачерпнул ковшом воды, напился. Остатки вылил на голову. Затем вернулся к кровати, поправил повыше подушку, устроился полусидя-полулёжа и вдруг увидел сидящую на стуле за столом женщину. Её лицо в полосе бледного лунного света, пробивающегося между занавесками, показалось ему до боли знакомым. Она молча смотрела на него, поблёскивая красивыми глазами, и, казалось, едва заметно улыбалась. Две волны шелковистых тёмных волос спадали ей на плечи. “Проводница! – осенило вдруг Родиона, – Ей-богу она! Но как же она сюда попала?” Некоторое время они молча разглядывали друг друга.
– Доброй ночи, сударыня! – сказал, наконец, Родион, – Или уже с добрым утром! Меня Родионом зовут, можно просто Родя. А вы кто будете, и какими судьбами ко мне в гости?
– Анфиса я, – тихо ответила она тихим приятным полушёпотом, – Остальное узнаешь ещё, не время пока.
Родиону вдруг показалось, что в выразительных глазах её появилась какая-то нестерпимая грусть. Она встала, тихо подошла к двери и, повернувшись к Родиону, сказала:
– Ты спасёшь меня, Родя. Это трудно, но ты сможешь. Только ты. Если же решишь, что не по плечу тебе, то бежать тебе отсюда надо, добрый молодец. Тогда я тебе помогу.
Сказав это, она бесшумно выскользнула за дверь. Родион схватил со стола спички и босиком выскочил в коридор.
– Да погодите, куда же вы!
Он чиркнул спичкой. Пляшущий свет маленького пламени озарил коридор: в нём никого не было. Родион быстро прошёл в сени: и там никого. Он, поёживаясь, вышел на крыльцо, припорошённое тонким слоем снега. Никого. И, главное, никаких следов. Он, плавя босыми пятками снег, подошёл к краю крыльца, отлил. Оглядел залитый щедрым лунным светом белый двор. Никаких признаков жизни. Только лежавший возле будки Волчок приподнял голову с треугольными ушами и снова положил её на вытянутые перед собой лапы. Родион зачерпнул горсть снега и припечатал её на коротко стриженую голову. Несколько холодных струек потекли за шиворот. Он потряс головой, стряхнул ладонью остатки снега и пошёл в избушку. В сенях снова зажёг спичку и проверил двери трёх, бывших, вроде бы, свободными, комнаты. Все три оказались закрытыми.
“Вот оно что! – подумал он, – Игра в напёрсток: угадай, в какой из них шарик”. Он в раздумье походил по коридору.
“Да не больно-то и хотелось. Пойду, досплю, может башка пройдёт”.
Он вернулся в свою комнату, завалился на кровать, накрылся с головой одеялом, выгоняя из себя уличный холод. Ему всё-таки отрадно было осознавать, что в домике он не один, а в столь приятном обществе. А голова, тем временем трезвела и начинала нудно думать.
“Где я, и кто они все? Что они здесь делают, и что буду делать я? Кто она, эта милая, загадочная женщина, и чем я могу ей помочь? Бежать? С этим я, пожалуй, торопиться не буду. Ведь с виду, вроде бы, все они – душевные ребята. Хотя, конечно, есть много непонятного во всём, что со мной вчера произошло. Взять хотя бы ворона. Исключительно загадочная птичка. Да и ворон ли он вообще? Вопросы, вопросы, а кто ответы даст? А даст их мне Тимоха. Судя по всему, душа у него добрая, открытая. Вот с него мы и начнём опрос общественного мнения…”
Так размышлял Родион, глядя в окно между занавесками, и, наблюдая, как чёрное небо постепенно приобретало тёмно-синий цвет. Первый день нового года вытеснял в небытие затянувшуюся новогоднюю ночь.
Глава 3
Тёплым и благодатным выдалось лето 1944 года в Красных Ёлках, щедрое и сытное. С обильными ливнями и грозами, после которых безбрежными зелёными морями наливались и колыхались под ласковыми ветрами луга и поля. Словно сама Царица Небесная вступилась за горемычный лесной народ, каждый день встречавший и провожавший солнце кто с сохой, кто с косой, кто с топором в тайге. За баб, с замирающим сердцем встречавших на пороге почтальоншу Варю, за малолетних детишек, с картошки на репу перебивавшихся, за стариков и старух, больных и согбенных, тех, что доживали на печках тяжкие свои дни, и тех, что, будучи ещё в силах, стучали в тайге топорами да били лесного зверя, вместо сыновей своих, где-то далеко, там, где заходит солнце, бивших зверя иноземного. Щедрыми, кишащими комьями серебрились в бреднях у дедов с внуками щука и пескарь, вёдрами растекаясь затем по изголодавшимся за весну деревенским дворам. Сплошь и рядом истоптаны были звериные тропы зайцем и барсуком, взрыты копытами кабарги, северного оленя и лося. Сказочными рубиновыми россыпями осыпала Заступница таёжные деляны земляникой и брусникой, малиной и смородиной. Волна за волной, всё больше чистые, без червоточины, шли по оврагам и косогорам моховик, подосиновик и груздь, быстро и полновесно наполняя бабьи лукошки и короба. А в самом конце лета прошёлся по верхушкам кедровника лихой и задиристый северный ветер и к утру засыпал моховые ковры под кедрами налитыми смолистыми шишками. Забросив на время все дела и заботы, вереницами потянулся таёжный люд в тайгу: торопись, пока сезон. Кто с мешками через плечо, кто с самодельными скрипучими тачками да тележками, а кто и на старой костлявой лошадёнке, по возрасту и здоровью комиссованной от военной службы. Всей деревней отправились люди собирать Богом посланное – летом день год кормит.
