Во-вторых, любовь, укоренившаяся в совершенство Божие, преобразуется из душевной любви в духовную. Именно духовная любовь становится зрячей в различении добра и зла, она ведает абсолютным критерием в отличие от любви душевной, релятивной.
В-третьих, зло есть лик дьявольский, начало антибожественное, противодуховное и антилюбовное. Через внешние проявления оно разрушает совершенные начала жизни. Борьба со злом абсолютна и безусловна по сути, но относительна и условна по месту и времени, по выбору форм борьбы. Недуховная же любовь как раз не улавливает абсолютности и безусловности противостояния божественного дьявольскому, добра злу: она видит лишь относительное и условное и поэтому впадает в релятивизм; не прозревает за душевно-психическими качествами людей духовно-нравственного отношения между добром и злом, поэтому вместо твердого «нет» она прибегает по отношению к злодею к уговорам, и жалости, состраданию и сочувствию. Беды недуховной любви проистекают из одного: она не знает абсолютного критерия, Божественного; из такого неведения проистекают ее ценностная размытость, волевая шаткость и ставка на неопределенную «гуманность», которая толкуется вкривь и вкось. Сентиментальные моралисты толкуют гуманность, как правило, в свою пользу.
В-четвертых, Ильин исходит из определенного ранга ценностей: Бог выше человека, духовное отношение выше душевного. Самым ценным в человеке он признает «образ Божий», а степень значительности или падения человека определяет мерой его духовности или противодуховности. Основным условием в решении проблемы добра и зла он полагает постановку вопроса «о самом лучшем», объективно совершенном. Христианин ставит свою совесть перед совершенством Небесного Отца и вопрошает его о «нравственном идеальном отношении человека к человеку, и перед лицом Божиим совесть дает ему ответ о самом лучшем и о праведном» . При таком ранге ценностей человек может понять зло без индивидуальных пристрастий.
В-пятых, вопрос о сопротивлении злу – это вопрос о «мироприемлющей любви». Кто принимает мир, тот готов защитить в мире самое дорогое для него. Кто приемлет мир как творение Божие, тот зорче видит земные устремления к совершенству. Отвергающий мир ничего в мире не ценит. Ему нечего оборонять. Он отвергает меч. Как духовный дальтоник он не различает в мире Божественное и дьявольское, добро и зло, Георгия Победоносца и закалываемого им дракона. Но отвергающий мир действительным образом должен отвергнуть и самого себя в мире. Всякий не убивший себя человек, приемлет мир. Поэтому для каждого живущего в мире проблема меча имеет смысл.
Из этих принципов следуют постановочные вопросы для обсуждения: «Смеет ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силой и мечом? Смеет ли человек, религиозно приемлющий Бога, его мироздание и свое место в мире, не сопротивляться злу силой и, когда необходимо, то и мечом» ?
Ильин настаивает на том, что добро и зло гнездятся только в душе в виде чувства и помыслов, решений и намерений. Во внешних материальных процессах самих по себе нет ни добра, ни зла. «Порез на теле нравственно нейтрален». Поэтому борьба со злом – процесс внутренний, духовный. Побеждает зло тот, кто превращает его в добро; кто преображает каменеющую ненависть в благодатную любовь. В этом, отмечает Ильин, заключена основная сущность борьбы со злом и победы над ним. А физическое пресечение зла имеет дело не с самим злом, а с его внешним проявлением – злодеянием; оно непроникает в ожесточенную душу, не преобразует ненависть в любовь, а лишь ограждает других людей от злодеяния и удерживает от злодеяний тех, кто способен соблазниться злом. Толстой призывает к внутреннему преодолению зла. В этом он прав, и Ильин в данном обстоятельстве с ним соглашается. Но далее Ильин аргументирует свою позицию, которая отрицает непротивленчество.
Если бы человек был существом духовным и бестелесным, или если бы человек переживал зло одной душою и, обладая телом, был бы лишен возможности проявлять зло вовне, телесно, тогда физическое воздействие на злодея потеряло бы смысл. Но в действительности душа и тело передают друг другу свои состояния, и человек изливает зло во внешние поступки. Его тело передает его душе чужой протест против его злодеяний. Поэтому физическое воздействие имеет смысл при определенных условиях.
Там, где духовное воздействие оказывается бессильным, и злая воля выступает в качестве внешней силы, как слепая злоба, ожесточенная, агрессивная, безбожная, духовно растлевающая – необходимо злодея заставить – наложить извне волю на внутреннюю или внешнюю деятельность человека и пресечь ее.
Заставить можно психически, обращаясь к душе (приказ, запрет, угроза и т.д.), или физически, обращаясь к телу. Заставление не совпадает с насилием. Оно может быть дозволенным. Насилие же в принципе не дозволено. Насильник говорит своей жертве: «ты – средство моего интереса и моей похоти, ты – не автономный дух, а подчиненная мне одушевленная вещь, ты во власти моего произвола» .
Человек же, пресекающий злодеяния, не попирает автономию злодея, а требует ее восстановления. Он движим не злобой, а силой утверждения справедливости. Толстой же называет всякое заставление насилием, отвергает внешнее заставление как ответ злом на зло, как покушение на свободу другого. Внешнюю борьбу со злом надо, по Толстому, прекратить раз и навсегда. Здесь заключен источник заблуждений великого писателя и его многочисленных последователей. Ведь само внешнее физическое воздействие не есть зло потому, что ничто внешнее само по себе не может быть ни добром, ни злом; «оно может быть таковым только как проявление внутреннего добра и зла» . Физическое заставление было бы злодеянием, если бы оно было «противодуховно и противолюбовно».
Человек может прибегнуть к самозаставлению. Немощь в самозаставлении (самопринуждении) ставит вопрос о психическом понуждении со стороны других. Воспитывать слабохарактерных – значит учить их самопринуждению к добру, а не ко злу. Для человека, слабого в добре и не окрепшего во зле, внешнее психическое понуждение со стороны родителей, учителей, церкви и государства есть могучее подспорье. В заставлении физическое воздействие образует последнюю стадию. Оно необходимо, когда самозаставление не действует, а внешнее психическое понуждение оказывается несостоятельным. Мечта переродить злодея одним нравственным совершенством как примером других людей несостоятельна потому, что «преображение злодея должно быть его личным самостоятельным актом, а не отблеском чужого совершенства» .
Сентиментальное жалостливое безволие непротивленцев прикрывается ссылкой на волю Божию (как ныне в России относительно отмены смертной казни). Воля Божия толкуется непротивленцами избирательно. Когда злодей обижает не злодея (растлевает детей, кощунствует над святынями и губит Родину), то это «угодно Богу». Когда незлодей сопротивляется злодею силою, то это Богу не угодно. Воля Божия состоит, по мнению непротивленцев, в том, чтобы «никто не обижал злодеев, когда они обижают незлодеев» . Непротивленцы не приемлют волю Божию тогда, когда такое приятие повело бы их к героическому волевому служению.
Толстой мораль ставит выше религии, а «гуманное» выше Божественного. Гуманное он возвел в абсолютное. Тело злодея для него неприкосновенно. Исток его морали – «чувство жалостливого сострадания». Человек выступает для него или страдающим, или жалеющим. Его религия – «мораль сострадания». Он не человека осветил лучом любви к Богу, чтобы обрести абсолютный критерий нравственности, а восприятие Бога затемнил состраданием к мучающимся людям . Это жалостливая, бездуховная любовь общественно вялая, безразличная к последствиям.
Христианство учит «духовной любви». Эта любовь избирает то, что является объективно лучшим не только для данного человека, данной группы людей, но то, что по своему содержанию спасительно и целительно для каждого человека; она ценит в человеке не все без разбора, а «образ Божий», стремление к совершенству. Любовь к ближнему есть любовь к его духу, а не «просто жалость к его страдающей животности» ; она есть в первую очередь связь духа с духом, а потом – души с душой, тела с телом. Духовно зрячая любовь знает объективно лучшее, ценит его достоинство и готово к его обороне силой и мечом; она ограничивает действие душевной любви в ее «непосредственном наивном разливе». Человек, угасивший в себе образ Божий, нуждается не в безвольном «да», а в сурово-осуждающем «нет». Это отрезвляющее «нет» проистекает из любви к божественному в падшей душе. Так возникает «отрицательный лик любви», производный от ее силы в добре.
