Если бы ты знал, что скоро пробьет этот час суда, ты, может быть, жил бы лучше; но теперь он уже пробил и тебе остается одно: воспрянуть, чтобы отстоять свободу, и, отстояв свободу, жить потом иною жизнью. Ты можешь, конечно, убоявшись, не принять на себя этого нового бремени и ответственности и не выдержать этого испытания. Но только человек, который вступит на этот путь, добровольно признает себя рабом: он жил тем, чем не стоило жить, и трусливо бежал от ответственности; он жил, рабствуя своим инстинктивным влечениям и мелким интересам, и испугался первого окрика. Он жил, как раб, и не сумел умереть, как свободный. И народ, который вступит на этот путь, есть народ духовно погибающий: придут иноземцы, покорят его и сделают его духовным невольником, живущим не по своей воле, a по чужой.
Так, война несет людям и народам духовное испытание и духовный суд. И перед лицом этого испытания инстинкт самосохранения зовет человека на путь духовного падения и деградации: сохранить себя, как живую особь, но ради этого признать себя неспособным ответить за себя и свою жизнь. Каждый из нас имеет свой крест, свою плохость и свои качества; и война учит нас брать на себя свой крест и свои дела и отвечать за них, памятуя, что каждый человек, кто бы он ни был и чем бы он не занимался, есть сам творец своей жизни. И если жизнь его плоха, то он сам сделал ее плохою, потому ли, что не видел ее недостатков, или потому, что они ему нравились. От него зависело жить тем, что есть самаго важного в жизни; главным, объективно прекрасным: душою, открытою для добрых чувств, прекрасных образов, истинного знания. И тогда оказалось бы, что ему поистине стоит защищать до самой смерти то, чем он жил; и что смерть в этой борьбе не поразила бы его своею неожиданностью и ненужностью.
Война учит нас всех, – призванных под оружие и не призванных, – жить так, чтобы смерть являлась не постылым и позорным окончанием озлобленного и хищного прозябания; но естественным увенчанием жизни, последним, самым напряженным, творческим актом ее; чтобы действительно каждому стоило защищать дело его жизни хотя бы ценою мучений и смерти. И это простое правило сосредоточивает в себе всю вековую нравственную мудрость человечества. Оно дает преодоление смерти потому, что превращает самую смерть в подлинный акт духовной жизни.
Война учит нас проверять нашу жизнь, ее достоинство, ее качество, ее верность, ее правоту – поставляя ее перед необходимостью защищать дело ее до конца; война учит нас судить и испытывать жизнь – смертью и превращать смерть в высшее жизненное и духовное проявление. Она указывает нам путь героя и требует, чтобы этот путь стал общим, универсальным; и этим она дает разрешение основной жизненной проблемы.
Этот путь необходимо предполагает такую жизнь, при которой отказ от нее был бы не труден человеку. Эта духовная естественность и нравственная незатрудненность в отказе от жизни недоступны тем, кто – сознательно или бессознательно – полагает центр тяжести в своем личном удовлетворении и благополучии. Если в жизни я занят более всего собою, то смерть, ликвидирующая мое эмпирическое существование, повергает меня в растерянность и бледный страх: как отдам я мою жизнь, если моя жизнь есть для меня самое главное? Или, если в жизни я занят более всего моим богатством, то как отдам я мою жизнь: мое имущество перестанет тогда быть моим имуществом. И так во всем: для того, кто в себе и своем полагает главное, смерть никогда не станет актом жизни; смерть всегда будет для него концом его «главного». Смерть всегда останется для него поражением и шикогда не станет победой; ибо умереть, защищая свою жизнь, есть, действительно, поражение: даже в том случае, если человек, умирая, сразил своего недруга, он все же потерял то главное, которое он защищал, – свою жизнь. В самом деле, если он погибает, храбро защищая свою личную жизнь от своего личного врага, напавшего на него в глухом месте, то тяжелое положение его может вызвать в нас сочувствие, а храбрость, проявленная им – наше удивление. Но гибель его останется неудачей его жизненного дела; дело его было смертно, как он сам, и погибло вместе с ним: ибо дело его сводилось к его личному самосохранению. Он пал, не победив. He благоразумнее ли ему было бежать от опасности, спасаясь? Ибо сто́ит ли вообще рисковать своим главным делом, т. е. своею жизнью? He проще ли поставить ее вне опасности, освободить ее от необходимости этой опасной самозащиты?
Именно так слагается настроение дезертира. Дезертир это человек, который жил так, что умирать за свое жизненное содержание ему не стоит, и у которого нет ничего такого, что он любил бы больше себя. Таково душевное состояние человека, который деморализуется немедленно после начала духовного испытания: призыв на войну есть для него начало падения, а не подъема. Восстать на защиту, не опасаясь мучений и не избегая, если нужно, и смерти, поистине может только тот, кто вообще способен любить что-нибудь больше себя. Может быть, нигде это чувство не живет так естественно и цельно, как в душе матери. Мать, когда встает опасность для ее ребенка, защищает его, не помышляя об опасности для себя: ребенок, ее главное, ее любимое, ее выстраданное, дороже ей, чем ее жизнь. Тургенев видел однажды, как птичка бросилась защищать своего птенца от сильнейшего врага, и, потрясенный виденным, записал: «Любовь сильнее смерти и страха смерти; только ею, только любовью держится и движется жизнь». He с тою ли же непосредственностью защищает муж свою жену? И вот так же просто встают люди на защиту своей родины и ее духовного достояния.
Во всех этих порывах одно всегда имеется налицо: горящее чувство, что без этого, защищаемого мною предмета, мне самому нет жизни. Если это погибнет, то я не могу жить; конец этого – есть мой конец. Жизнь станет мне смертью, пустыней, могилой; невыносимым бременем, может быть, духовным разложением. Все лучше, чем это. Все не страшно, только бы этого не случилось. Все перенесу, только бы это спасти. И даже мыслей этих может не быть, а только один огонь чувства.
Если человек, живя так, любит что-нибудь больше себя, – свой народ, или его искусство, или свободу, или хотя бы природу своего отечества (вспомним Карамзина), – тогда в трудах и опасностях он не видит долга или обязанности, он не «приносит жертву», он не знает колебаний. Нет долга, но ость добрая воля, своя охота. Нет жертвы, но свободная легкая отдача себя, и, может быть, даже больше, чем себя: любимых людей (мужа, детей, друзей); и такая отдача не есть «жертва», ибо в жертве всегда остаетея еще жалеющая судорога скупца. Нет колебаний, но целостное, нераздвоенное решение, непосредственное и незаметное. Тогда человек твердо знает и чувствует, что иначе нельзя; что иначе он не может и не хочет; и не может иначе хотеть; и не хочет иначе мочь. Смерть есть конец его, но не его дела. Лучше ему не быть, решает он, чем чтобы воцарился на земле грубый произвол своекорыстных людей, идущих покорить его родину.
Этому учит нас духовный смысл войны: «живи так, чтобы ты при жизни любил нечто высшее более, чем себя». Тогда только ты справишься легко и непосредственно не только с тем духовным испытанием, которое несет тебе война, но и со всяким бременем жизни. Потому что только тогда ты осуществишь в душе твоей состояние истинного, непоколебимого удовлетворения, наполняющего жизнь радостной, творческой легкостью, и в то же время – состояние целостной, нравственной красоты, слагающей духовный образ героя. Об этом свидетельствовали все великие нравственные учителя человечества. Скажи мне, что ты полагаешь самым важным и главным в жизни, и я скажу тебе, кто ты.
Именно на этом пути слагается истинное нравственное добровольчество. Добровольцы, совершая доброе дело, совершают его не потому, что так велит закон государства или к этому понуждает чувство долга, но потому, что они любят свое дело, притом любят его больше себя. Здесь следует разуметь не только военных добровольцев, да и не ко всем к ним это относится; но нравственных, духовных добровольцев в самом широком смысле этого слова, жизненных добровольцев, тех, кто в обычной жизни живет добровольцем добра и духа. Эти люди и в повседневной жизни, даже когда жертвуют, то не «жертвуют», а отдают добровольно, легко и удовлетворенно. Говоря об этом добровольчестве, не следует иметь в виду только войну; нет, война есть только переходная, преходящая эпоха; война есть только одно из явлений народной жизни; жизнь шире войны и больше войны. И не нужно совсем, чтобы все шли добровольцами на войну, потому что из этого не вышло бы ничего, кроме ратной помехи, духовного застоя и экономического разорения. Но война учит нас жить всегда так, чтобы быть готовым встать на s защиту того высшего, которое мы любим больше себя.
