Аскетические бордели, заколоченные залы сауны, в которых с потолка продолжают падать обжигающие капли, где облупляются стены.

Я смотрю на тебя. Приставляю заостренный конец лезвия к твоей щеке, возле левой ноздри, нажимаю, чтобы проткнуть ее, и начинаю резать щеку по кругу, это похоже на вынимаемый из гриля рубленый бифштекс, на кардинальскую шапочку. Или же одним ударом срезаю твой нос, воспользовавшись садовыми ножницами, которыми подравнивают цветы.

Не иметь больше пола, хуя. Не иметь хуя, не трахаться без тебя. Вероятно, у тебя во рту окажется хуй тяжелый, огромный, набухший от спермы, которая приготовлялась два месяца кряду и которую я отказываюсь высвобождать. Хуй одновременно захмелевший и вымотанный.

Я силой заставлю тебя съесть мои невъебенные консервы, заставлю тебя проглотить все мои сгустки.

Мы соединялись полюс к полюсу, отсасывая друг другу концы, наши рты — и хуи, наши рты — и дыры, мы — два близнеца валетом в матричном веществе.

Жизнь иссякает. В семейном унитазе — красный цвет — должно быть, у матери регулы, — жидкость тяжелее воды закрыла дно, я, проснувшись утром, дрочил, надо было встать, чтобы взять полотенце и положить его под живот, куда прольется сперма, поскольку она не выстреливает струей и не должна попасть на белье, мы не у себя дома, мы снимаем квартиру, матери не нравится, когда на матрасе остаются разводы, я, чтобы возбудиться, вдыхаю собственный тяжеловатый запах, я поворачиваюсь, представляю, что это запах твоего рта, приникшего к моему, что хрен, который я гоняю туда и сюда рукой — твой, тело сложено пополам, чтобы не запачкать одеяло, которым я накрыт с головой, я не скидываю его, — это купол, хранящий мои видения, удерживающий запах.

Я дрочу тебе и смотрю, как двигаются твои яйца, они выпячиваются, втягиваются, вращаются, словно медузы. Я заглатываю их и зарюсь на твою залупу, покрытая белыми точками красная кайма которой напоминает бычий язык.

Твоя сперма сдабривает мой зад, мешается говном, смазывает стенки кармана, куда уперся твой сладостный хуй, — где варится мое собственное пюре из молофьи, — отбеливает там все как следует. Выходит весь в слизи, лопаясь брызгами, пуская струи. Во мне бродит твоя сворачивающаяся, створаживающаяся сперма. Не хочу ее высирать, она должна остаться во мне, просачиваться, проникать, буравить, оплодотворять, множиться там и гнить. Я оставляю ее внутри, я силюсь, стараюсь, заставляю себя, заделываю, затыкаю дырку, сжимаю очко, чтобы помешать ей выйти, вытечь и уплыть по водостоку сральни. Меня распирает от твоей кончины, я нашпигован ею, она отравляет меня, просачивается в кровь. Твоя трухня, твоя слизь, твоя мокрота переполняют мой мозг. Эти части тебя — вбирать их своими внутренностями и хмелеть сильнее, чем от кокаина. В жаре моего тела они не гибнут. Чувствовать, как они поднимаются к горлу, проходят гортань, попадают в рот, пробовать их на вкус, не давая вытечь, не сплевывая, не показывая ни отвращения, ни удовольствия, — пусть мое тело будет для них больше чем печью, пекарней, вафельницей, кондитерской формой, в которой моя собственная материя преобразовывает твою, — жадно заглатывать их, — твои вызывающие экстаз выделения, осмос твоих соков.

Эрзац: белый самотык, кусок пластика за пятьдесят франков, купленный в секс-шопе на Пигаль. Смазанный оливковым маслом братьев Чифрео, — фильтрованное экстра-класса, — он рвет мою задницу, фрезирует ее, буравит, трамбует, мнет, прочищает. Модель вибрирующая, трехскоростная модель стоит на десять франков дороже. Пробить жопу пластиком, сунуть его подергаться в рот, сосать его и приставить к концу, к уздечке, поводить вокруг залупы, зажать между ягодиц, чтобы пощекотать яйца и потом сбрызнуть. Я достаю прибор и очищаю его от ошметков зеленоватого дерьма, пахучих и жирных комков, волокон лука порея под соусом и ананаса, моченого в кирше.

В школе писсуары серые, бронзовые в местах, где облезла краска, временами течет вода, три кабинки стоят рядом, чтобы можно было пялиться, металл под струями воды меняет цвет, черновато-серый, кое-где желтоватый, сильно пахло мочой, мы, прильнув ртами к стоку, пили воду, отдающую мочой, выигрывал тот, кто выпьет больше других.

История, рассказанная уже сотню раз: первой спермой, оказавшейся у меня в руках, была сперма отца, — я, вернувшись из школы, пошел выбросить очистки от мандарина в желтое ведро за кухонной дверью, — необратимое влечение, очарование при виде отбросов, — непривычный предмет, прозрачный пластиковый чехольчик, перемазанный чем-то липким, каким-то прозрачным конфитюром, — потрогать эту резинку, просунуть ее меж пальцев, ничего не понять и понять все, очарование и отвращение, и т.д.

Никогда не ощущал столь сильного присутствия смерти во время оргазма. Поскольку мой хуй, когда он в твоей заднице, — обезглавлен, отрезан ею, — начинает брызгать, прерывисто, выдает три-четыре долгих струи, словно из меня вытекает кровь, — курице отрезали голову и хлыщет кровь, извергается прерывистыми волнами, — твоя задница сжирает мой хуй, спускает мою кровь без остатка. Поскольку в твоей заднице, —помимо плиссе, карманов, гребней, языков, щупалец, — кроваво-красные зоны. Те, что нежны, как шелк, выпотрошенные внутренности, внутренности кольчатые, пигментированные, шероховатые, морщинистые, шлифованные. Отделывающие, рубящие мой поблескивающий от парафинового масла елдак.

Твой зад — из резины, — он окольцовывает мои пальцы.

За москитной сеткой я слышу, как по улице гурьбой спускаются солдаты, они перешучиваются, я слышу их смешки, стерегу их и помогаю взобраться по свисающей из окна веревочной лестнице, дверь внизу заперта родителями. С той стороны появляется часовой, вот его каска, на плече ружье, замер, ничего не подозревает. Их густые короткие волосы, их немытые, воняющие мочой и дрочевом хуи, их набухшие белые прыщи, которые я обследую языком, давя их, сжимаю зубы, и гной бьет мне в лицо, я дрочу, забрызгиваю свой дворец грязью, заливаю глаза, мажу себе рожу, наконец-то можно заглотить этот бульон.

Один за другим, приспуская штаны и садясь на корточки у меня на груди, они дрочат свои хуи и, называя шалавой, спускают мне в рожу.

Маленькая девочка говорит: «Ее ударили четыре раза ножом, четыре раза пырнули и задушили. Хотя она и была милашкой. Фотография была в хронике. Девчушка девяти лет. Ее дружок хотел убивать. Она тренировалась в прыжках».

Когда я тебя убиваю, под рукой оказывается дубина или ступа, или острые осколки только что разбившегося зеркала, или я это делаю собственными руками, сжимая, пока ты спишь, твое горло, или я передаю тебе смерть из губ в губы, и ты даже подозреваешь об этом.

Защита преступника, приговоренного к смерти.

Тело мое наполняется водой, поток, прущий из зада вверх, растягивает живот, кишки, омывает говно, волны следуют в обратном направлении, окрашиваются желчными солями и заставляют меня высирать литры черной воды, уносящей с собой, выгоняющей волокна, комки, ошметки внутренностей, чешуйки.

Мои семенные каналы освобождаются, им становится легче. Я иду.

Мои губы напоминают и моллюска, и вульву. Нижняя губа — по форме и плотности похожа на этот студенистый ползающий язык, что-то, что у слизняков и улиток увлажняется, мокнет, сочится и прилепляется к камню, черешкам, — присасывается к твоей жопе и тогда омывается твоими приливами, словно при коленопреклонении прикладываясь к дароносице.

Когда я вскрою твой живот, я отыщу там осьминога, множество перемешавшихся растительных полипов; вытащенные и разложенные на твоей шее и груди, они превратятся в великолепное жабо, воротник красной медузы. А, когда, стамеской распоров твою шею, я вскрою горло, — твои сладкие телячьи железы превратятся в зоб, — вот две губы, щель, в которую я нежно тебя целую. Я насыщаюсь твоею шкурой.