– Но почему? – почти закричала Бекки.

– Потому что сейчас для тебя куда важнее учиться, делать домашние задания, общаться с друзьями, заниматься спортом…

Бекки закатила глаза.

– Мне уже двенадцать, а ты обращаешься со мной как с пятилетним ребенком.

– Это не так.

– Это так. Даже когда я просто хочу пойти к Дарси, ты увязываешься со мной, потому что боишься, что по дороге что-нибудь может случиться. Ты так ненавидишь общаться с ее матерью… Почему бы тебе не отпустить меня одну?

– Потому что уже поздно. Потому что…

– Почему ты мне не доверяешь?

Тут Бекки увидела отца, который стоял на пороге дома на фоне ярко освещенной прихожей. Не дожидаясь ответа матери, девочка бросилась к нему в объятия.

Джиллиан медленно последовала за ней.

Она вздрогнула, заметив скользнувшую по стене за телевизором световую кеглю, и тут же задумалась, не вообразила ли себе это? Или же свет – просочившийся в реальность отголосок сновидения?

Энн уснула, хотя по телевизору шел интересный детектив, но такое случалось и раньше. Она была жаворонком. Просыпалась в половине пятого утра бодрой и полной сил. А вечером могла лечь и в восемь.

Энн села на стул. Прислушалась, но ничего не услышала. В последнее время так бывало вот уже три или четыре раза. Снаружи подъезжала машина, и по стенам гостиной пробегал отблеск фар. А потом все прекращалось – ни света, ни звука, вообще ничего. Как будто кто-то вдруг выключал и мотор, и фары. Для чего, интересно? Чтобы просто так стоять в темноте?

Энн Уэстли была не из слабонервных. Когда такое случилось в первый раз, она встала с постели и открыла входную дверь. Даже прошла по мощеной дорожке через сад к воротам. Но, как ни вглядывалась, ничего не увидела. Лес почти вплотную подходил к ее забору. Энн знала, что ночная темнота никогда не бывает совершенно непроницаемой для человеческого глаза, но в этом месте она сгущалась почти до абсолютной черноты.

Именно расположение дома и делало поведение машины таким странным. Поблизости не было даже нормальной асфальтированной дороги. Чуть в стороне располагалась полузаброшенная парковка, от которой отходили пешеходные тропки в лес. Летом, особенно по выходным, там еще наблюдалось некоторое оживление, но зимой, тем более ночью… Разве какая-нибудь влюбленная парочка. Только вот зачем им гонять машину?

Энн подошла к окну, но увидела лишь собственное отражение на стекле. Она выключила телевизор и ночник в углу и снова вгляделась в ночь, где смутно угадывались очертания сада – заросли кустарников, высокая трава, ветви плодовых деревьев, теперь совершенно голые.

Каждое лето Энн собирала богатый урожай вишни, яблок и груш и неделями варила желе и джемы. Все это хранилось в банках, под крышками на резиновых кольцах. И на каждой банке была аккуратно подписанная этикетка. Помимо прочего, это память о Шоне. Он больше всего на свете любил этот сад, как и домашнее варенье, которое Энн и варила прежде всего для него. Теперь ей вовек не съесть того, что хранится на полках в подвале и будет безжалостно выброшено на помойку после ее смерти.

Они с Шоном обнаружили этот дом восемь лет тому назад во время прогулки. Тогда они приехали в Танбридж-Уэллс – симпатичное местечко, затерявшееся среди лугов, лесов и полей на западе Кента. Эта местность славилась фруктовыми садами и бесконечными полями хмеля. Лето было жарким и сухим, поскольку дожди шли нечасто, а весной в воздухе висел тяжелый, сладкий аромат цветущих яблонь и груш. Шон и Энн бродили по лесу, где в свежей майской зелени белели колокольчики ландышей и золотилась ветреница, когда их глазам открылось это строение, более всего напоминавшее одинокое пристанище охотника или лесника.

Заброшенный и явно нежилой дом не выглядел особенно привлекательным. Но Шона это не смутило. Он с первого взгляда влюбился в сад и с тех пор говорил только о нем:

– Какой большой участок и столько деревьев! Сирень, лабурнум, жасмин – чего здесь только нет! Это то, о чем я мечтал всю жизнь.

Ей сразу не понравилась его идея. Тогда им обоим было под шестьдесят, и Энн казалось неразумным обременять себя под старость имуществом, требующим тяжелого физического труда. Но Шон убеждал ее в обратном:

– Именно потому, что скоро выйдем на пенсию, мы можем себе это позволить. Тогда нам не нужно будет никуда торопиться. Сама подумай, что ты станешь делать в квартире? Смотреть в окно? Давай, решайся. Почему бы еще раз не попробовать что-то новое?

И они купили этот дом. Это оказалось несложно, потому что больше он никому не был нужен. Дом находился в муниципальной собственности, и от него были рады избавиться. С тех пор все свободное время, каждые выходные и праздники, Шон и Энн проводили в лесу. Медленно, шаг за шагом, отремонтировали дом, и Энн с удивлением обнаружила, что эта кропотливая работа действительно скрасила ее жизнь.

Они отшлифовали старый паркет, выложили плиткой кухню и ванную, покрасили стены и вставили новые окна. Укрупнили комнаты, разрушив внутренние перегородки. Деревянную террасу с южной стороны оградили перилами и снабдили спускавшимися в сад ступеньками. Срубили несколько деревьев, чтобы больше стало света и солнца. На чердаке, под крышей, Энн оборудовала студию. За несколько лет до того она открыла для себя мир живописи, которая с тех пор стала ее страстью.

Она подумывала выйти и посмотреть. Но увидеть припаркованную машину можно было не иначе как проделав путь до самых ворот. Энн поежилась при одной мысли о ночном холоде, поджидавшем снаружи. Не говоря о том, как там темно. Похоже, она все-таки вообразила себе этот скользивший по стене свет. Или же он ей приснился.

Но что-то ведь разбудило ее. Энн попыталась подавить поднимавшуюся изнутри волну панического страха. Она здесь совсем одна. Днем это не доставляло никаких неудобств, но ближе к вечеру приходилось брать себя под контроль, чтобы не предаваться тревожным мыслям.

Энн снова зажгла свет и прошла на кухню – красивую, новую кухню из беленого дерева, с плитой посредине и большим разделочным столом напротив двери, выходящей на террасу, где можно было позавтракать, почитать газету за чашкой кофе. Плеснула в рюмку бренди, выпила. Энн не имела привычки решать проблемы при помощи алкоголя, но на этот раз бренди ее успокоил.

Даже когда умер Шон, Энн не пристрастилась к бутылке и ни у кого не просила помощи. По опыту она знала, что работа – лучший способ справиться с психическими проблемами, поэтому первым делом бросила все силы на сад. Потом много рисовала и так пережила первый, самый ужасный год. С тех пор прошло еще два с половиной года, а у Энн все было под контролем – мысли, чувства и вся ее одинокая жизнь.

Шон умер, когда они уже управились с домом, – в середине лета, спустя пару недель после своего шестидесятилетия. Он вышел на пенсию в июне. Месяц спустя и Энн оставила педиатрическую практику ради заслуженного отдыха. В первых числах июля хотели отпраздновать начало новой жизни в отремонтированном доме, расставили мебель в саду, утопавшем в цветущем жасмине.

Они пригласили восемьдесят человек, и почти все согласились. За день до торжества Шон взобрался на крышу, чтобы развесить вдоль желоба гирлянду с разноцветными лампочками. Спускаясь, пропустил на лестнице первую ступеньку и упал.

Шон сломал шейку бедра, но в остальном поначалу ничто не предвещало трагической развязки. Притом что он попал в больницу и вечеринку пришлось отменить, что повергло Шона в отчаяние. Но самым страшным оказалась пневмония, которая развилась впоследствии и от которой не помогали никакие лекарства. Шон умер месяц спустя, прежде чем Энн успела осознать, что произошло.

После похорон, где-то в ноябре, она сама взобралась на крышу и сняла все еще висевшую там гирлянду, явно не стоившую принесенных ей жертв.

…После второй рюмки Энн окончательно расслабилась и пришла к выводу, что действительно вообразила себе скользнувший по стене свет. А разбудил ее, скорее всего, телевизор. Крики, выстрелы – такое бывает в криминальных фильмах. Тем не менее заперла дверь со всей возможной предосторожностью, использовав предохранительную цепочку, что редко делала. И закрыла ставни на окнах первого этажа.