Вернувшись из музея обратно домой, Фелиб отчего-то на сей раз не переоделся и не переобулся. Так и сел на стул в старом, заштопанном пальто и шляпе, сняв лишь перчатки и кинув их на пол. И тут взор Фелиба остановился на собственном линолеуме, устилающем его полы. Ранее он никогда особо не приглядывался к рисунку, что нёс в себе этот линолеум. Теперь же, вглядываясь в этот рисунок всё дальше и всё дольше, Фелиб стал открывать для себя всё новые и новые образы.

Теперь это не был набор из чередующихся полос — смазанных, запикселенных полос — где тонкие и более тёмные перемежались с толстыми и более светлыми. Нет, постепенно застывающий от накопившейся за целый день усталости взгляд Фелиба фиксировап чьи-то портреты, лица, изображения, спрятанные, зашифрованные в этой иллюстрации. Как же он не рассмотрел их раньше? Вроде бы всегда демонстрировал свою исключительную внимательность и усидчивость.

На миг показалось, что все эти образы начали приходить в движение. Дальше — больше, ибо обрывистые края чередующихся полос линолеума стали превращаться в рваные края кипящего костра. И в огнях этого языкастого пламени — Гворфон, архидемон ада! Он и все прочие образы смеются и глумятся над ним. Они корчат ему, Фелибу самые разные гримасы — гримасы отвратительные и мерзопакостные по всей своей натуре. Облик всех их несносных рыл колеблется от донельзя хитрого до крайне несуразного, безумного, опасного. Теперь они тянут к нему свои горящие лапы, завлекая внутрь — туда, вниз, минуя границы дозволенного. Они прыгают и вразнобой галдят, приглашая к себе в гости. Он-то понимает, что сие — билет в один конец. А если он за ними не последует — тогда продать душу он свою должен, как многие сделали уже.

«Ну уж нет», — слабеющим голосом воззвал к самому себе Фелиб, — «Нас они не получат! Они хотят мучить нас, как многих иных. Хотят заполучить, ибо слишком ценны мы для них. Нет плода слаще запретного; для князя тьмы нет перспективы лучше, нежели совратить благого, ибо среднестатистических грешников и так полно… Это стало бы подвигом для бесов, демонов, чертей, всех прочих злых духов — за развращение людей вроде нас силы зла медаль от Сатаны получат».

Хрипя, Фелиб еле удержался на стуле, чтобы не опрокинуться с головою в ту иллюзию, что явилась ему в линолеуме. Вот и всё: он помотал шеей, и теперь перед ним лишь линолеум — просто линолеум, и больше ничего. Никаких странных, пугающих образов, пытающихся ему внушить и навязать.

«Интересно, почему же Гоголь31 сжёг второй том «Мёртвых душ»? Задумал сам, иль надоумил кто? И сжёг ли?», — крутилось в голове у Фелиба. — «Чем руководствовались Альфред Хичкок32 и Стивен Кинг33, заигрывая с потусторонним? Спокойно ли спалось по ночам Антону ЛаВэю34 и Алистеру Кроули35? Или и они тряслись от увиденного и услышанного ими же? Есть ли в мире деревни, подобные моей по чертовщине, происходящей там?».

Много позже, прибираясь, Фелиб наткнулся на что-то блестящее.

«Дамские наручные часы; их могла обронить только Алиса», — заметил он. — «А если б не забыла свою вещицу — осталась ли жива? В любом случае это всё, что у меня от неё на память. Сегодня выдался непростой день, и я нервно истощён, эмоционально опустошён и измождён, но уже завтра я обязательно поеду в город, разыщу её родных и близких, выражу им свои соболезнования и заявлю, что Алиса была очень хорошим человеком — но не добавлю, что погиб этот промелькнувший в моей жизни метеор по глупости моей и/или роковой случайности — с этим грузом на душе мне долго ещё жить…».