На ограде сидел молодой скворчонок и, растопырив свои еще птенячьи крылышки — пел.

Пел самозабвенно, запрокинув голову, взъерошив пушок на шейке. Из его детского горлышка выпархивали настоящие страстные рулады, разбитые на коленца, чередуясь с немыслимой красоты подсвистываниями.

Скворчонок очень старался понравиться, совсем не боялся людей, он просто подрабатывал попрошайкой. Ждал угощения. Но туристы хлеба не давали, они поскорее находили нужный ракурс и снимали.

И никто не дал даже крошки, хоть некоторые смотрели и ели. Ели не- заметно. Наверное, чтобы не смущать скворца.

Илья посмотрел на это зрелище, тоже поснимал, чтобы показать это чудо дома жене и сыну, и стал подниматься по ступенькам входа в Собор.

Илья был атеистом, но наслышанный о красоте этой достопримечательности, он решительно вошел, с трудом открыв высокую и тяжелую дверь.

Внутри был строгий полумрак. Довольно робко Илья прошел в центр, остановился у огромного паникадила. Лампочки в нем были не включены. И Илья пытался разглядеть удивительный изящный узор тяжелого этого подсвечника.

Народу было немного. Служба шла торжественно, очень тихо. И это удивило Илью. Он оглянулся. Стоял рядом, опустив голову, молодой мужчина в интеллигентной бородке. Рядом с ним скучал и не знал куда себя деть (так показалось Илье) пацан лет десяти. Худенький, длинноногий, в джинсиках, и в толстовке. Илья обратил внимание на них только потому, что пацан казался ровесником его, Ильи, сына, который был далеко отсюда и которого Илья видел крайне редко, потому как у него теперь новая семья. Так уж случилось, и никто не виноват.

Илья долго наблюдал за пацанчиком, который ходил по просторному и почти пустому залу. Отец мальчика даже не смотрел в его сторону, он всё так же стоял, опустив голову.

Вдруг громко-громко взорвал тишину хор. Их не было видно, этих хористов. Но голоса их обрушились так внезапно, что отец мальчика упал на колени как подкошенный. Илья даже испугался и отступил в сторону. Он смутился почему-то и старался не смотреть на молящихся. Но что-то не давало разрешения ему уйти. Он боялся помешать чему-то или испугать кого-то.

Он так и застыл пока хористы не замолчали.

И он увидел как отец мальчика очень медленно, как не желая этого, встал с колен. Илья, почему-то тревожась, хотел рассмотреть этого человека.

Но не тут-то было. К отцу подбежал сын, который вроде был далеко за колоннами. Он, подбежав, обнял отца сначала сбоку, потом прилепился к его груди, положил голову ему чуть выше живота. Мал еще был, он достал рукой щеку отца, его бороду, даже завязки капюшона потеребил с нежностью. И так они застыли парой.

Илья не стал больше смотреть. Он испытал желание странное, ревности и зависти к этому семейству.

Илья вышел на улицу. Скворчонок все пел и никто не давал ему хлеба, только фотографировали.

Тогда, раздосадованный тупостью толпы этой фотолюбителей, купил в ближайшем ларьке булочку. И неся её как гранату, пошел к скворчонку и накрошил ему булку, подальше от зевак со смартфонами, подальше от забора, на зеленую траву под куст.

Скворчонок тут и слетел.

Зеваки гневались и роптали на Илью.

— Мужик, ну зачем. Пусть бы пел.

Илья не удостоил их ответом и пошел себе сквозь.

Он шел и чувствовал, что находится в непонятном, ничем не обоснованном беспокойстве. Его мучил вопрос, на который он боялся ответить.

Он думал о своем сыне.

Случись с Ильей такое «падение» на колени, как у того в соборе. Что сделал бы его мальчик. Скорее всего устыдился и отошел подальше..

А еще хуже, ничего не понял, рассмеялся…

Кстати, надо будет не забыть оплатить его учебу.

Илья ускорил шаг, стараясь не смотреть вверх, чтобы не видеть пошлость надувных шаров, в виде обручальных колец, болтающихся на проводах. Зацепившихся фальшивой своей позолотой.

Илья впервые вспомнил детство и пожалел, что у него нет рогатки. В кармане были только крошки от булки, которую доедал за оградой скворчонок.

14 августа 2020, Жаккардовая тетрадь.

Надо же!

(этюд с рыжинкой)

Ну, очень любил Павел Петрович ведьмину рыжинку осени. Приговор этой любви был пожизненным и подчинялся он ему с удовольствием.

— Как красиво! Красотища-красота! — Павел Петрович даже подпрыгнул сделав ногами ножницы вкось и вкривь. Он был растроган и восхищен неправдоподобным листопадом в парке.

Он давно не ходил этим коротким путем к офису, а все подъезжал на машине с фасадной стороны на стоянку. Где конечно же, не было никаких деревьев. Не выживали, увы.

А листопад был знатным. Просто фантастическим.

Ветер решительно сносил листья разноцветные с дерев и бросал их ковром под ноги редким прохожим. Некоторые листья даже задевали, задирались, будто бы с их лицами, шуршали в уши осенние мелодии, и потом уже прижимались к вечному покою земли.

Покров их был щедр на цвет, красоту и неповторимость ее. Лечь, на спину, пошуршать — призывали листья.

Но Павел Петрович, с досадой перешагнув эту роскошь, пропал в аскетичном нутре офиса, с ароматом очистителя воздуха. Довольно гаденьким.

Клятвенно пообещав своим глазам встречу после работы с этой красоткой осенью, Павел Петрович сел за свой компьютер, в шаткое и непослушное кресло, и занялся делами текущего дня. Об осени как-то думать было неуместно и, вздохнув:

— Вечером, вечером прогуляюсь, — он успокоился и нырнул в мертвый глаз своего компьютера.

Солнце уходило к закату, и Павел Петрович наконец-то был свободен, и вышел с работы.

Какой длинный-длинный был день. Вспомнились мелкие обиды и крупные огорчения. Сегодня его сильно подставили.

Ну, да ладно, завтра и он не останется в долгу. Легко.

— Зуб за зуб, око за око, — улыбнулся он возможностям завтрашней своей мести. И он быстро прошагал к главной аллее парка, чтобы вернуть в себя полную картину утренней красоты листопадовой радости настроения.

Ожог! Только не красотой, а ненавистью, получил Павел Петрович.

Да, вот она, пагубность вторжения.

Не было, не стало вдруг этой красоты. Она была грубо собрана, туго утрамбована в черные большие мешки для мусора, туго перевязанные, накрепко шпагатом задушенными, они стояли истуканами, идолами повсюду друг за дружкою, как охранники, строго наблюдавшими за чистотой газонов.

Вся красота была убрана и опрятно спрятана навсегда прилежными дворниками.

И они как бы и ни причем. Просто — работа.

В парке была наведена устрашающая чистота, которую сторожили эти черные истуканы, мистически подбоченясь, угрожали маленькой с перевязанной шейкой башкой.

Павел Петрович долго смотрел на ряды этих черных чужаков и не пошел уже через парк, а пошел по шумной улице, где ездили привычные автомобили, и где-то на стоянке он вчера, после вечеринки, оставил свой черный джип. Ибо был сильно нетрезв.

Он шел на стоянке, с опущенной низко головой и опущенным настроением.

Проходя мимо местных торговых лавочек, взгляд его споткнулся о витрину. На ней торчали рыжие тыквы.

Их было много разных, больших и маленьких. И они пялились безглазыми своими впадинами, уродливым носом-дыркой и беззубым мерзким оскалом. Торгашки приглашали закупиться к «празднику нечести».

Павел Петрович нарочно не выговаривал название этого праздника. Гадость. Он даже остановился перед хором этих рыжих бестий.

Этого не должно быть. Этого не может быть здесь никогда. Он, шкодливо оглядевшись и тщательно примерившись, пнул сильно ногой в нижнюю, самую большую тыкву.

И они все дружно посыпались, покатились, забирая в свои беззубые прорези ртов местную грязь из лужи.

Выскочил хозяин, стал размахивать руками. Он даже вопросительно глянул на Павла Петровича.

Но тот невозмутимо прошел сквозь и тыквы и хозяина. Да и кто мог подумать дурного о Павле Петровиче.

Никакого в нем не было коварства. Сплошная интеллигентность скалой.