— Пусть на лыжах хоть и летом ходит — это ее личное дело. А ребенка корючить права нет.

Кто-то вступился:

— Япончики все свое детство так корючатся, и ничего, не во вред.

Но япончиков не взяли в расчет: там климат другой, там японка маленькая, слабая, ей на руках ребенка не унести, вот и несет как может. А эта на лыжах, как метелица, а дитя за спиной что торба с мякиной, разве такое можно?

Будь у Стефании нрав посмирней, чем-нибудь одним конфликт кончился: или бы ей лыжи простили, или бы она к ним со временем охладела. Но характер Стефании достался от матери, тоже Стефании, которая тем и славилась, что шла поперек деревенским обычаям. Была мать в этих местах не своя, пришлая. Появилась с мужем в самую революцию. Хатку в километрах трех от села поставили, уток развели. Да там только ленивый не развел бы птицу: четыре озерка одно к одному в ниточку до самого леса. В двадцатых годах муж старшей Стефании помер, и осталась она одна с пятилетней дочкой на руках. Потом в колхоз вступила. Работала наравне со всеми, а все равно жизнь вела на особинку. Елок вокруг хаты насадила, мало ей леса кругом. Козу держала, хоть хлопот с ней было больше, чем с коровой, лыжи из города дочке привезла, чтобы та зимой па них с хутора в школу бегала. С тех пор мода и пошла среди детей на лыжи. Все поле за селом зимой полосками расчиркают, бегают, стараются, словно дело какое делают. А лучше всех, быстрей на этом поле — дочка Стефании. Стешка-лыжница…

В магазине продавщица Нина, как только увидела Стефанию, сразу приосанилась, скользнула взглядом по полкам и вытащила из-под прилавка рулон бумаги. Очередь — четыре женщины — тоже подтянулась и про себя отметила, что сейчас Нина будет заворачивать колбасу в бумагу и вешать тютелька в тютельку.

Нина мало кого почитала: председателю щурила глаза, разговаривала на смехе, старух, стоящих в очереди, передразнивала: «Мермишель. Маноез. Когда уж говорить научитесь?» Только перед учительницами убирала с лица нахальство да перед Стефанией. Перед Стефанией особенно. В этот раз сказала игриво:

— Давайте, бабоньки, запасайтесь. Сейчас Стефания Андреевна все полки подчистит. Гостья редкая к ней едет.

Стефания подняла голову, серые прозрачные глаза под низкими бровями глянули, как льдом схватили. Нина под этим взглядом плечами передернула. Уж лучше бы эту Стефанию отпустить без очереди и с глаз долой. Но Стефания вперед других не полезет, аккуратистка, все по правилам, а что людям те правила поперек спины — до этого ей дела нет.

— Стефания Андреевна, так правду говорят, что Юльку ждете?

Нине без интереса Юлька, хоть и училась с ней в одном классе. Приедет не приедет Юлька — толк один, будет сидеть безвылазно у матери на хуторе, — но появление Стефании в магазине обязывало к разговору.

— Должна быть, — ответила Стефания, — в четверг жду. А у тебя, как всегда, взять нечего.

— Вот это сказали! — Нина сделала вид, что обиделась, а на самом деле злорадствовала: как же, прямо тут все и рассыпались перед твоей Юлькой. — Сосиски в банках есть. Заграничные.

— Я брала надысь, — раздался голос из очереди, — зубов нет — самая еда.

— «Надысь»! — передразнила Нина. — Сосиски с пивом едят. Ох, уж эта деревенщина, к чему не привыкли — все обгавкают.

— А сама из каких? — Стефания спросила спокойно, не собиралась схватываться с продавщицей. На уме была обратная дорога, сколько чего брать и куда девать лыжи, но Нинка сама лезла на рожон, нельзя было ее слова оставлять неотвеченными. — Деревенщина насчет еды в самом выгодном виде. Все натуральное. А эти банки — умереть не помрешь, но не еда.

Нинка подняла бровь.

— Странно вы говорите. Не еда — не бери. Никто же силком не пихает. — Она глядела на Стефанию с вызовом, готовилась к главному удару:

— Одна приедет Юлька или опять с новым мужем?

Вопрос прозвучал негромко. Очередь дышать перестала. Стефания вскинула голову, кровь прилила к лицу, ответила не сразу:

— И тот был у нее один, и новый муж один. А ты вроде как радуешься?

— Чего мне радоваться?

Нинка держала верх и чувствовала это. Она была замужем, родила троих, и о тех, у кого жизнь не складывалась, имела право говорить беспощадно и определенно, как старуха.

— Теперь все разводятся. Все надеются журавля в небе поймать. Стыд потеряли.

Стефания держалась.

— Теперь, как всегда, кому счастье — тому счастье, кому нет его — тому нет.

Говорила правильно, справедливо, но почему-то обидела и Нинку и женщин в очереди.

— Про счастье в песнях петь хорошо, а в жизни, если все в порядке, все здоровы, то и счастье.

Женщины поддержали:

— Наелись, телевизоров накупили, об счастье замечтали.

Стефания взяла четыре кило колбасы, побросала в рюкзак консервы, сказала на прощанье Нинке:

— Душа твоя в другом месте, оттого и на полках пусто. Твое место дома, при детях, а не за прилавком.

Нинка онемела, глаза вытаращила и слова в ответ не нашла. Только когда Стефания была уже за дверью, Нинка опомнилась, закричала во всю грудь:

— Я что? Краду? У меня ревизия каждых три месяца. Я в герои не лезу. Уток мешками начальству не таскаю…

Это были пустые и запоздалые слова. Стефания их не слыхала. Стояла на крыльце, недовольствуя собой, смотрела на лыжи.

Лыжи так и остались у крыльца. Стефания вскинула на спину рюкзак, выставила вперед плечо навстречу ветру и пошла узкой тропкой, ведущей к автобазе, в обход сельской улице. Шла прямая и суровая, похожая на солдата, отставшего в метель от своего строя. Шла и думала о том, что приедет через три дня Юлька и что надо к ее приезду вытрусить перины и выскоблить полы. У Юльки, как всегда, не будет денег, и надо успеть до четверга в район, снять с книжки рублей двести.

Юлька была ее единственная боль и тревога. Не такая дочка должна была быть у Стефании, ничего от ее рода не взяла. Что доверчивостью, что легкостью — вся в отца, в его породу. Училась хорошо и видом выделялась — не сказать, чтобы писаная красавица, а только с другой не перепутаешь. Фигура — хворостиночка, волосы шапкой в редкое кольцо, и все на лице ровненькое, приветливое. Учительницы любили, девчата наперебой в дружбу набивались, а парни сторонились. Вроде как чувствовали, что не здешняя она жительница, другое ей место на роду написано.

* * *

Приехала Юлька в четверг, в полдень. Увидела ее Стефания из окна, и сердце упало. Шла Юлька по стежке в глубоком снегу не одна, следом за ней вышагивал с чемоданом новый муж, Гена. Год назад по этой тропке шла с одним, теперь — с другим. Как сказала продавщица Нинка: «Опять с новым мужем…» «Ой, Юлька, Юлька, — закачалась от горя Стефания, — что же ты свой позор да на мою голову». И деваться некуда: не прогонишь, не откупишься. Горе молотком било по голове, а двое на стежке были уже совсем близко. Юлькины щеки пылают морозом, вся светится, улыбается.

— Мамочка моя! — закричала с порога Юлька, кинулась, обняла, чуть не сбила с ног Стефанию. Трясла, целовала, приговаривала: — Ты моя красавица, ты моя начальница, ты мой цветочек ненаглядный.

Не умела плакать Стефания ни в радости, ни в горе, а тут всхлипнула, сердце разжалось, и соленые слезы поплыли по лицу.

— Раздевайтесь, замерзли в дороге, — сказала она Юлькиному новому мужу, вытерла ладонями лицо и отошла в сторону. А Юлька с дороги, с радости не видела мучений матери. Раскрыла чемодан, вытащила посадский большой платок в алых розах, набросила его Стефании на плечи.

— Такие платки теперь, мамочка, самые модные.

Завалила стол свертками, бутылку шампанского посреди поставила.

Стефания отошла в угол, села в кресло, и вдруг страшная усталость разлилась по телу: «Да живите вы как хотите, женитесь — разженитесь, ничего я тут переменить не могу». Поглядела на гостя, вспомнила зятя Сережу, первого Юлькиного мужа, и слезы подступили к глазам. Какой человек был: спокойный, непьющий, никогда слова пустого не скажет. Родился бы ребенок, и все бы у них было ладно, как у людей. Юлька при нем тоже была тихая, спокойная. Да она и от рождения характера негромкого. Никогда не видела ее такой, как сегодня, Стефания. Чем же этот ее взвихрил, чем зажег, что она всю свою жизнь перевернула, про пересуды сельские забыла, явилась среди бела дня и еще радуется, будто это и не позор вовсе.