1. Подвиг разведчика.
2. Щорс.
3. Кубанские казаки (бесплатно).
4. Все о Еве (ерунда на постном масле).
Через несколько страниц еще заголовок: «Что мне надо воспитывать в себе», Страница осталась чистой, так и не придумал, чего ему не хватает.
— Аня, — спросил он, — а о Володе так ничего и не знаешь?
— Знаю. Долгая его была любовь, да не прочная. Как уехал он тогда от нас, там, в армии, через полгода и женился… — Она помолчала. — Рома, а у тебя все хорошо?
— Да, — кивнул он ей, — напомни, пожалуйста, я обещал вечером позвонить.
День еще только начинался, он был весь впереди. И еще один день — завтра. Вечером он позвонит Лене. Он не забыл, что, кроме сестры, у него есть жена. Он ничего не скажет по телефону о свадьбе, расскажет дома.
— Я привез тебе подарок, — сказал он Ане, — возьми, он стоит в коридоре.
Аня вытащила из ящика сервиз, расставила его на столе и всплеснула руками:
— Какая красота! Это кто же такой выбирал — ты или Лена?
— Вместе, — ответил он.
Он не рассказал сестре, как год назад встретила его Лена, когда он принес сервиз, так же как никогда не рассказывал Лене о том, как Аня производила его в орудовцы. Это были его собственные обиды. Горькие и памятные, которые могут причинять только родные люди. Наверное, и он у них по этой части не в долгу. С чего еще, если не с большой обиды на их длительную разлуку, прислала Аня такую телеграмму. Он смотрел на нее и молчал. Она тоже молчала. Брат и сестра. И может, еще не раз обидят они друг друга, — это будут все те же родные обиды, без которых жизнь так же бедна, как и без радостей.
КОГДА ЖЕ ВЕЧЕР?
Хоть жили они вместе уже третий год, Антонина так и не сблизилась с невесткой. Чужая девка. Веки черным наведет, лицо выбелит — ну, как есть кукла нарисованная. За что ни возьмется — глаза бы не глядели. Картошку жарит — масло у нее на сковороде трещит, брызгает во все стороны; посуду моет — на полу нахлюпано, смотреть тошно. На Кольку уставится, не моргнет, мол, вся я перед тобой, без секретов, преданная и любящая.
Из-за этой Лильки Антонина теперь и домой не спешила. Что ей в том доме делать, когда жизни своей нет? Колька сидит перед телевизором, ноги через всю комнату вытянул, невестка или в книжку уткнулась, или на Кольку смотрит своим застывшим взглядом. Колька обернется, столкнется с ней глазами и заулыбается. Антонина от этих их переглядок отдыхала у Кати, старинной своей подруги. Отдыхала и жаловалась:
— Их дело молодое. Но ведь и я человек.
— Ты их к сердцу не бери, — учила Катя, — ты в доме хозяйка. Пусть они к тебе приноравливаются, а не ты к ним.
Антонина пробовала «не брать их к сердцу». Садилась в кресло на Колькино место перед телевизором. Накрывала стол для себя для одной, наливала в чашку чай, но ничего не шло в горло. Как же им к ней приноровиться, если родная мать, как чужая, отделяется? Да этим все равно и не проймешь, их двое, она одна.
Катя жила на той же улице в собственном доме. Мужа лет десять назад похоронила, детей вырастила. Сын ее на Дальнем Востоке после армии остался, по строительному делу пошел, женился. Жена маляром работает. Четверо детей. Хорошо, видать, живут, если при таком выводке отправляют матери каждого десятого числа по тридцатке. И дочка деньжат подкидывает. Антонина подсчитала, что вместе с пенсией у Кати каждый месяц больше сотни получается. Да и огородик свой. Так что не хочешь, а позавидуешь. Оттого Катя такая легкая и советы легко дает: делай так, делай этак. С одной стороны, вроде она тебе помогает, а с другой — какая же это помощь? Слова, они слова и есть, бесплатное дело.
— Ка-тю! — позвала Антонина с улицы.
Окно в доме было открыто, Катина голова мелькнула в нем и тут же исчезла. Антонина открыла калитку и по кирпичной дорожке пошла к крыльцу.
Каждый раз, появляясь здесь, она вдыхала чистоту и уют зеленого дворика. По утрам, не ленясь, Катя окатывала свой двор из шланга, оттого и кусты у нее и деревья не в пример соседским были пышнозелеными, без пылинки. На ступеньках крыльца ребрился половичок, тоже опрятненький. Такая тут кругом была чистота и мягкость, что ставь посреди стол, стул, кровать и живи себе без всякой крыши.
Катю она застала на кухне. На табуретке дымился таз с горячей водой, сама Катя сидела рядом. Мокрые волосы разделены на несколько рядков.
— Что это ты? — спросила Антонина, оглядывая стол, на котором валялись комки ваты в ржавых подтеках, пустые флаконы и коробки из-под этих флаконов.
— Не спрашивай, — Катя захихикала, хотела прикрыть лицо руками, но ладони тоже были в рыжей краске, — не спрашивай, Тося. Крашусь.
Антонина покачала головой: не то удивилась, не то осудила.
— Надо же. И какая теперь будешь?
— Ой, Тося, не рви душу. Билет на послезавтра взяла. К Нинке своей еду. Ну вот и надумала.
— В парикмахерской надо было, — сказала Антонина. — Там бы выкрасили как полагается, а то теперь гадай, какая получишься. А то еще повылезут.
В голубых глазах Кати мелькнул испуг, но она тут же прогнала его смехом.
— Скажешь тоже — повылезут. А чему вылезать? И так ничего не осталось.
Антонина тоже засмеялась. Этой Кате, что ни случись, все смех да шуточки.
— Раньше, Тося, какие волосы были — гребни ломались. Ты помнишь, какие косы были?
Никогда у Кати кос не было. Она их смолоду шестимесячными завивками повыжгла. А послушаешь, так и талия была «из полметра ленты пояс и еще бант», и глаза «по блюдцу голубого цвета». Антонину особенно выводили из себя «глаза по блюдцу голубого цвета». Это же надо такой красавицей представляться. Глаза по блюдцу! По справедливости, вообще глаза у Кати — одно название, так, прищурочки, гляделки. Только и красоты что голубенькие, ласковые да веселые.
— Делать тебе нечего, Катя. — Антонина лила на Катину голову воду из чайника, с неодобрением глядя, как сквозь мокрые реденькие прядки просвечивает розовая кожа. — Думаешь, детям наша красота нужна? Они свою красоту не понимают. А что до нас, так мы уже для них не люди — старость.
— Мы старость? — удивилась Катя. — Какая же мы старость? Мы еще женщины в самой поре. — Она задумалась, в голубых глазках засветилась тревога. — Ты всегда как скажешь, так настроение испортишь.
Она вынесла таз во двор, вылила коричневую мыльную воду в канавку у сарая, убрала со стола флаконы, вытерла пол, и кухня опять засияла чистотой и покоем. И круглая маленькая Катя в чалме из полотенца тоже излучала покой.
— Ты, Тося, на детей не особенно серчай. Их жизнь не переделаешь. Они живут себе и живут. И мы живем. Если бы кто в нашу жизнь лез, нам бы это тоже не понравилось. А ты сама не живешь и им житья не даешь.
Антонина обиделась. У этой Кати вечно концы с концами не сходятся: то будь хозяйкой, пусть они к тебе приноравливаются, то не лезь в их жизнь.
— Почему же это я не живу? — спросила она, с трудом подавляя обиду.
У Кати был готов ответ:
— Потому что жадная. Тебе рубль из кошелька выпустить, что с жизнью расстаться. В кино не ходишь, мороженого себе никогда не купишь.
Ух, как она ее обидела! У Антонины даже сердце зашлось от таких слов. Но собралась с силами, ответила:
— У меня телевизор, чтоб в кино не ходить, а мороженое мне и даром не надо… — Она свела брови, секунду решалась — сказать, не сказать, решилась: — Это ты оттого говоришь, что я к тебе с пустыми руками хожу. Привыкла, чтоб тебе все подносили, и детей своих к этому приучила. А я крошкой чужой в жизни не поживилась, все с собственной копейки, оттого и знаю ей цену.
Теперь настала очередь Кате обижаться. И Катя бы обиделась, и они, как уже не раз бывало, день-другой не встречались бы, но тут со двора постучал в окно Вениамин. Катя согнала с лица обиду, потрогала руками чалму и подмигнула Антонине:
