В основу сценария этого фильма был положен скандал, потрясший Ньюмаркет двадцать шесть лет назад и весьма успешно замятый. Придуманная Говардом версия претендовала на звание истины, но почти наверняка не являлась таковой, поскольку никто из ныне живущих участников события не предпринимал ни малейших попыток возмущенно опровергнуть ее.

– Вы найдете каждый у себя план внешнего двора Жокейского клуба, – объявил я собранию. Все закивали, зашелестели страницами. – Также, – продолжал я, – у вас есть расписание порядка сцен с приблизительным временем. Три задействованные в картине машины будут поставлены во дворе с самого утра. Уведомите всю группу, что прожектора и камеры должны быть установлены так, как показано на плане. Если все соберутся и подготовятся, мы сможем закончить съемку задолго до того, как солнце будет в зените. Вопросы есть?

Вопросы были всегда. Задавать вопросы означало демонстрировать, что ты внимательно слушал, и часто случалось, что больше всех спрашивали актеры, играющие самые незначительные роли. В данном случае Джордж хотел знать, как его персонаж будет проявлять себя в связи с дополнительной сценой. Только как еще один фактор в неприятностях Сиббера, успокоил я его. Сиббер в конечном итоге сломается. Бах! Фейерверк. «Аллилуйя», – поблагодарил Сиббер. Джордж зажал ему рот.

– Но они были друзьями, – упрямо повторил Говард.

– Как мы уже обсуждали, – спокойно ответил я, – если Сиббер сломается, ваши мотивировки получат больший смысл.

Он открыл было свой маленький ротик, увидел, что все остальные кивают, поджал губы и начал действовать так, словно то, что Сиббер должен сломаться, пришло в голову именно ему.

– Если завтра польет дождь, – продолжал я, – мы вместо этого снимем сцены внутри Жокейского клуба и будем молиться, чтобы в четверг была хорошая погода. Мы должны завершить первый ньюмаркетский фрагмент к субботе. В воскресенье – я полагаю, вы это знаете, – мы переводим лошадей на сорок миль западнее на Хантингдонский ипподром, в тамошние конюшни. Актеры и техники отправятся рано утром в понедельник. Репетиции в понедельник после полудня. Съемки – со вторника по пятницу, возвращение сюда – в следующие выходные. Эд раздаст расписание прогона и времени всем задействованным. Ясно? Да, кстати, с завтрашнего дня гонка будет нещадная. Думаю, вам следует это знать. Будет куча тяжелой работы, но оно того стоит.

Рабочий день был закончен. Сидящие вокруг стола вздохнули с облегчением. Сегодня мы провели много часов во дворе конюшен, действия на переднем плане разворачивались на фоне «повседневной жизни» скаковых лошадей. Никогда прежде в течение двенадцати часов за конями столько раз не выгребали навоз, не кормили, не поили и не чистили их, но мы отсняли достаточно, чтобы создать иллюзию реальности.

Сценарное собрание я объявил закрытым, и все разошлись, кроме высокого худого мужчины с неухоженной бородой, неопрятно одетого. Его неказистый внешний вид скрывал артистическую самоуверенность, непоколебимую, как гранитный утес. Он поднял брови. Я кивнул. Он, ссутулившись в своем кресле, подождал, пока все спины, кроме его собственной, не скроются за дверью.

– Вы хотели, чтобы я остался? – спросил он. – Эд сказал.

– Да.

Любой фильм, дающий надежду на успех, нуждается в глазе, который смотрел бы на жизнь словно через видоискатель кинокамеры. В ком-то, для кого фокус и интенсивность света были бы чувственными понятиями, не требующими расчетов. Его должность в титрах именуется «главный оператор» или «директор съемочной группы». У меня был друг-математик, однажды сказавший, что мыслит алгеброй. Так вот Монкрифф мыслил движениями света и тени.

Мы привыкли друг к другу. Это наш третий совместный фильм. Сначала я был смущен его сюрреалистическим чувством юмора, затем понял, что это водоносный слой для гейзеров его визуальной гениальности. Спустя некоторое время я почувствовал, что работать без него означает оставаться беспомощным в попытках перевести свое восприятие в откровение на экране. Когда я говорил Монкриффу, что хочу донести до зрителя, он мог инстинктивно вращать объектив, чтобы нащупать это.

Однажды мы ставили сцену, в которой героя вот-вот должны были убить террористы. Крайняя жестокость происходящего была подчеркнута тем, как Монкрифф подал свет на лица: оцепеневшая жертва, потеющий священник и беспощадность бандитов. Ego te absolvo… Потом мне присылали смертельные угрозы по почте.

В тот вторник в Ньюмаркете я спросил Монкриффа:

– Ты видел решетку вокруг Жокейского клуба? Ту, что ограждает частную стоянку во внешнем дворе.

– Высокую и черную? Да, видел.

– Я хочу отснять это как символ разделяющего барьера. Я хочу показать, как эта ограда не пропускает никого, кроме элиты. Внутри – дворянство скачек. Снаружи – отребье.

Монкрифф кивнул.

– Я также хочу дать впечатление того, что люди внутри, Сиббер и Джордж, члены Жокейского клуба, делают себя узниками условностей. Сидят за решеткой, можно сказать.

Монкрифф кивнул.

– И я хочу сделать пятисекундные съемки створок ворот, когда они открыты и когда закрыты.

– Хорошо.

– Сцену между Сиббером и Джорджем вначале снимайте из-за решетки. Я хочу, чтобы акцент зоопарка стал яснее. Затем выдвиньте точку съемки вперед и продолжение диалога снимайте вблизи.

Монкрифф кивнул. Он редко задавал вопросы, пока мы говорили, но до ночи он наверняка распишет все в подробностях.

– Мы не должны быть рассудительны, – продолжал я. – Не должны быть скучны и строги. Никаких оценок. Просто беглое впечатление.

– Прикосновение кисти, – отозвался Монкрифф. – Понимаю вас.

– Это будет содействовать срыву Сиббера. Он кивнул.

– Я заставлю Говарда написать этот срыв завтра, – сказал я. – Это главным образом вопрос увеличения накала эмоций, начиная со спокойной сцены, которая уже есть в сценарии. Говарду просто нужно влить в нее соки жизни.

– Говардовские соки – это клюквенный коктейль. – Монкрифф поднял водочную бутылку из хаоса, царящего на столе, и стал рассматривать ее на просвет. – Пустая, – мрачно прокомментировал он. – Ты когда-нибудь пробовал водку с клюквенным соком? Отвратительно.