Даже без приказа Марика бы подняла глаза на верховную ведьму. Она не могла ничего сказать о её красоте. Та любовь, которую она вызывала в сердце, путала черты, смазывала контуры.

– Я рада, что не вижу слёз, – одобрительно произнесла леди Эск. – Это показывает твою разумность. А теперь – расскажи мне что-нибудь об этих прекрасных картинах. У меня есть ещё несколько минут.

***

Насчёт разумности верховная ведьма была неправа. Оставшись одна, Марика проревела полчаса, а потом, сама не зная зачем, сбежала в Нижний Шеан. Она долго бродила по улицам. Изредка встречала людей, которые уважительно расступались в стороны. А потом порталом вышла к голубятне и увидела Генриха на крыше. Он что-то писал в тетрадке, но быстро закрыл её, вскочил на ноги и заулыбался.

Но стоило Марике подойти ближе, как его улыбка потухла.

– Ты плакала? – обеспокоенно спросил Генрих. – Кто тебя обидел?

– Никто, – отрезала Марика. – Покажи мне что-нибудь весёлое. Пожалуйста!

Он раздумывал пару мгновений, а потом велел:

– Слезай вниз. Солнце ещё не село, давай!

Они бегом побежали к реке, остановились на берегу, глядя, как медленно солнце опускается за горизонт, Генрих достал из кармана осколок зеркала, руками разломил его пополам, протянул одну часть Марике и сказал:

– Давай в догонялки солнечными зайчиками?

– Как это?

– Смотри… – он покрутил зеркало и поймал отражение солнца.

На прошлогоднюю траву, в которой только угадывались первые зелёные побеги, упал блик – и заскользил прочь. Марика поймала второй. И действительно, начались догонялки. Зайчик Генриха был вёрткий, хитрый.

– Главное, не терять. Кто потеряет – проиграл! – строго пояснил Генрих, и Марика покивала.

Зайчики залезали на стволы деревьев, прятались под откос, пытались забраться под ботинки, а потом снова пускались бежать по земле. Марика подловила Генриха у корней старого дуба – и пустила свой зайчик наутёк.

Они играли, пока не зашло солнце. Проведя ладонью, Марика срастила осколки в целое зеркало и вернула его Генриху. И решительно спросила:

– Я правда некрасивая?

Генрих несколько раз моргнул, и на его лице отразилось искреннее недоумение.

– Некрасивая? – переспросил он.

– Мне так сказала… – она проглотила слова «верховная ведьма», – сказали. Правда?

С другим мальчишкой она бы о таком не заговорила. Не с Лиамом уж точно. Но Генрих был не просто мальчишкой, он был немагом и другом. Жил в другом мире.

– Как ты можешь быть некрасивой? Ты же такая… Такая… – он сделал широкий жест рукой, подбирая определение, – волосы у тебя пушистые. Глаза такие… Ты самая красивая! Слово даю!

Он ярко покраснел, и Марике это показалось смешным и милым.

– Честно?

– Честно-честно! – выпалил Генрих и вдруг резко, без предупреждения чмокнул её в щёку.

Щекотно чмокнул, так что вся щека напряглась, дёрнулась. Марика ойкнула, подняла руку к лицу, а Генрих, повернувшись, припустил прочь и затерялся на улицах. Марика осторожно ощупала то место, к которому прикоснулись губы.

Это совсем-совсем не было похоже на то, как её целовали родители. Или даже Эльза. Щека горела, было стыдно, но приятно. И пусть верховная ведьма говорит, что захочет. Генрих вот считает, что она достаточно красивая, чтобы её поцеловать. А он сам ведь даже слишком симпатичный для мальчишки, он бы в таких вещах врать не стал.

Жаль только, что убежал.

Генрих бежал прочь так быстро, как никогда ещё не бегал за всю жизнь. Сердце колотилось в груди, всё лицо горело, а губы словно обожгло морильным раствором – так они горели.

Стыдно было – хоть плачь. Но Генрих не плакал, а продолжал бежать, хотя уже задыхался и в боку у него кололо.

Он остановился, только когда силы закончились, прижался боком к стене ветхого дома, а потом медленно опустился на землю. Зажмурился, надеясь, что это поможет выбросить из памяти то, что он сейчас сделал.

Вот ведь дурак!

Взял – и поцеловал!

Она, наверное, невесть что теперь подумает. Подумает, что…

Генрих помотал головой. Но ни закрытые глаза, ни энергичная тряска не помогали забыть этого глупого поцелуя. Спроси его кто-нибудь, зачем он это сделал, и Генрих не нашёлся бы с ответом. Ни одну другую девчонку он бы в жизни целовать не стал. Девчонки вообще по большей части были противные.

Но Марика-то не противная. С этим Генрих спорить не мог. Марика была чудом с пушистыми волосами и смешным круглым носом. А теперь она и разговаривать не захочет.

Или, что ещё хуже, подумает что-то своё, девчоночье. Что он в неё втрескался.

Понемногу Генрих смог отдышаться, а заполошные мысли успокоились. Он встал, отряхнул штаны и побрёл к дому, легко ориентируясь в густом сумраке.

Марика – не просто какая-то девчонка. Она особенная, и не потому что ведьма, а потому что с ней можно лепить крокодилу из грязи, пускать солнечные зайчики, обсуждать механизмы и смеяться над тем, как муравей выел глаз Всевышнему. Она как друг, только красивая, пушистая и в платьях.

А он её поцеловал. Вот ведь придумал!

Когда-то он поцеловал в губы Эни Стакс, она с отцом жила раньше в квартире Ливов. Всё, что он мог про Эни вспомнить, это что она носила два красных бантика и метко плевалась через дырку в зубе. Но тот поцелуй можно было и не считать – в конце концов, они были совсем маленькие. И Эни сама напросилась тем, что кривлялась. Марика – это, конечно, другое дело.

Перед Марикой следовало извиниться. Прямо так, дождаться, когда она снова сбежит в город, подойти и сказать: «Прости».

Если она станет с ним говорить.

Уже возле дома Генрих подумал пойти к дядьке Ратмиру, признаться во всём и спросить, что делать. Но потом вообразил насмешливый прищур тёмных глаз под косматыми бровями и понял: в жизни он про такое не расскажет.

И маме не расскажет, ни за что на свете. Она, конечно, смеяться не будет, но начнёт суетиться вокруг, будет повторять что-то вроде: «Ты уже такой большой!»

Больно надо.

Хотя и было уже поздно, Генрих перед сном прочистил очаг, заменил кристалл в светильнике, смазал маслом шестерни стиральной бочки – всё думал, чем бы ещё заняться, чтобы не ложиться спать. Точно знал: закроет глаза и опять начнёт думать про Марику и про поцелуй этот. А ему не хотелось.

– Ты такой задумчивый сегодня, Генрих, – заметила мама осторожно, когда он взялся править кухонный нож. – Всё в порядке, дорогой?

– Угу, – отозвался Генрих.

Мама присела рядом с ним на табурет, поёрзала, откинулась назад, чтобы не перекрывать свет, и принялась смотреть за его работой. Смотрела недолго – подняла на колени корзину с шитьём, надела напёрсток и начала ровными стежками подшивать рукав белой тонкой рубашки. Но Генрих не сомневался – она захочет с ним о чём-то поговорить.

И правда, через пару минут она спросила:

– Тебе нравится работать у Ратмира?

В груди у Генриха словно разжался твёрдый кулак. Конечно, мама ведь понятия не имеет о Марике и о поцелуе – её интересует совсем другое.

– Очень, – ответил он.

– Он тебе хорошо платит и учит, я понимаю, – продолжила мама, – но разве тебе не кажется он странным? И потом, он столько пьёт… ты не боишься его?

– Он, когда выпьет, добрый, – объяснил Генрих, смочил в мисочке точильный камень и продолжил заниматься лезвием, – это когда трезвый злится. Но всё равно, он только кричит и предметы об стену швыряет. Говорит, не должен человек на человека руку поднимать, иначе он уже не человек, а зверь.

– Зверь, – задумчиво повторила мама.

Генрих решил: если бы её этот мужчина считал так же, было бы лучше.

– И он не странный, – продолжил он, – просто грустный. Я так думаю: он слишком умный, ему здесь с нами тяжко. А куда пойти, он не знает.