— А ну, пройдем-ка со мной к начальнику.
— Ну, раз ты такой, — криво улыбнулся Августин, — то скажу тебе «с богом» и найду среди твоих же вон там, возле сельсовета, кого-нибудь более охочего до разговора.
Теперь мужичок стал еще более подозрителен часовому, и он проговорил уже решительнее:
— Идем, идем!
В эту минуту на пороге читальни показался молодой лейтенант, сошел по ступенькам вниз:
— Что случилось?
Августин узнал своего квартиранта, улыбнулся ему сквозь слезы. Лейтенант, бросив взгляд на часового, сказал Августину:
— Идите, дядя, домой. Тут пост, нельзя. Я скоро приду, тогда и побеседуем.
— Да я только поговорить хотел… Эх… — махнул Августин рукой и побрел снова в кооператив.
Продавец давал в долг, и после третьей рюмки Августин разговорился:
— Я к нему с добрым словом, а он…
Продавец оперся локтями о прилавок, нагнулся к Августину:
— А откуда часовой знает, кто вы?.. Я бы вам посоветовал — шли бы вы лучше домой и не болтали лишнего. Выпили немножко — да и на печь.
Неуютно стало на душе у Августина, ведь Копач это не Копач, ежели и поговорить не с кем. И он поплелся домой, обходя людей.
Из хаты вышла Копачева… (Нет, Копачева на такую роль не годится.) Из хаты вышла… ну, Явдоха.
— Ой, милая Явдошка, ты у меня одна такая, что выслушаешь и горесть и обиду…
Но у Явдохи напряглись на шее сухожилья.
— Где был, старый, чьи деньги пропиваешь?
— Як нему так ласково, а он, вижу, не верит… Ты вот скажи мне, сделал ли я кому-нибудь хоть столечко плохого, как грязи под ногтем?
— Чьи деньги пропиваешь, спрашиваю! — подскочила Явдоха. — Потрепаться захотелось!
Августин стоял посреди двора поникший — боже мой, да неужели все напрочь забыли, что есть на свете праздник Ивана Купалы, когда костры жгут, чтобы набраться на целый год тепла, венки плетут, цветы папоротника ищут? Или это все умерло за эту войну, и никому не хочется не то что сказать — услышать доброе слово?
Явдоха заперла двери — ночуй, мол, возле пса, пьяница, либо иди, откуда пришел. И Августин поплелся к собачьей будке. Пес настороженно поглядывал на хозяина и не вылезал.
— Бурко, дай хоть ты лапу… Слышь, дай лапу.
Пес свернулся клубком и повернулся в будке хвостом к Августину.
И тут старика взорвало. Он пнул пса ногой, тот взвизгнул и выскочил из будки, Августин бил его по спине палкой, и только когда Бурко уже еле скулил, Августин опомнился, отшвырнул палку в сторону и заплакал. Упал на колени, обнял пса и так, сидя, и заснул возле него.
В это время сын человека, которого мог бы вот так сыграть Копач, — тощий, в полотняных штанах паренек, тот самый, что в раннем детстве видел смерть последнего опрышка, тот, которого в сентябре тридцать девятого привел за руку в Первую городскую гимназию старый отец, который потом девять раз содрогнулся, когда расстреливали баудинстов, а вскоре сам очутился на грани смерти в подвале керамической школы, — пригнал корову с пастбища, неся в руке лукошко, полное земляники. Возле ворот, увидев офицера, остановился, сказал:
— Товарищ лейтенант! Идите сюда быстрее, видите, что я вам принес?
Начальник гарнизона взъерошил пареньку шевелюру.
— Чем же я могу отблагодарить тебя за твои вкусные подарки?
— Дайте разок выстрелить из вашего револьвера…
ПЕСНЯ ГАЛИ
Все это было в фильме, но не так. Нестор смотрел на Августина, который аппетитно закусывал вареником и вполголоса доказывал Копачевой, что из пустого человека ничего не выйдет, хотя бы он даже и родился в Вене, ведь пустое, как говорится, ни для работы, ни для еды, ни для уважения, а о рюмке — уже нечего и говорить, потому что за рюмкой каждый себя покажет, кто он: человек или свинья, а мудрый человек будет мудрым, даже если он торговал скотиной в Пацикове… Нестор слушал и с горечью сознавал, что та сцена вышла все-таки бледной.
А может, и нет… Но что-то вдруг случилось с Нестором. Он только что думал о том, что стал счастливым как никогда прежде, и это было правдой, ибо успех фильма в Городе принес ему большую радость: рукоплескания в зале были для него словно похвала матери. Такой похвалы, искренной, как материнская любовь, он еще не знал. Да… Однако за этим ощущением счастья было не только удовлетворение сделанным, но и страх, что он уже не сможет создать лучшего фильма. Но сейчас вдруг все эти переживания, которые было сковали его, как гипс скульптурную модель, разом спали, обкрошились, и он снова стал тем податливым материалом, который можно бесконечно совершенствовать.
Нет, это еще не конец его работы. Это только доброе начало. Ткаченко прав: Галя… Вадим Иванович… Копач… Перцова… Новый Город, которому удивился, очутившись в сквере… И два шахматиста в поезде, их он тоже не знает… Глаза Нестора, перебегая с лица на лицо, остановились на Косте, и какая-то мысль, как зарница летней ночью, засветилась в его сознании. Он услышал, как Галя произнесла: «Где вы сейчас, Нестор?», однако не отозвался, хотя каждое ее слово было для него дорого. Боясь потерять эту еще не оформившуюся мысль, он не отрывал глаз от Костя и вдруг спросил:
— Почему у вас сегодня порвались струны на банджо?
Кость положил вилку, тяжелым взглядом посмотрел на «милостивого государя» и пропел:
Порвались струни в моїй гітарі,
Гей, наливайте повнії чари…
В эту минуту настежь раскрылись двери — шестеро актеров и актрис с шумом ворвались в буфет, неся в поднятых руках шампанское.
— Эй, наливайте полные чары! — воскликнул молодой актер, который играл главную роль, а после демонстрации фильма выступал со своими экспромтами. — Наливайте, потому что нашему деспоту сегодня сорок!
— Сногсшибательно! — взвизгнула Перцова и вскочила с места. — И ничего мне не сказал! Неблагодарный…
Копачева всхлипнула:
— Ну, почему, почему такие люди тоже должны стареть…
— Не жалейте его, — успокоил Копачеву молодой актер. — Сорок лет — это самый буйный период молодости.
— Зато — последний в молодости, — бросил Нестор.
— Все в мире относительно, Нестор, все относительно. Если спросить о вашем возрасте уважаемого Стефурака, то он назовет вас ребенком, если же спросить о том же ребенка, то он может назвать вас дедушкой. Если снимать сверху телевизионную башню, то на экране она покажется комнатной антенной, если же снимать снизу пакгауз, то он покажется небоскребом… За ваше здоровье, юбиляр!
— О, — поднял руку Нестор, — слава богу, ты кончил витийствовать, но хорошенько поразмысли и сам над этим. Мудро сказано. Разве мы все иногда не стремимся, чтоб нас фотографировали в фальшивых ракурсах? И разве не принижаем мы иной раз то, что создали другие, и не завышаем иногда оценки своего «я»?
Его слова обрушились на всех неожиданно, как слепой дождь на разморенных солнцем пляжников, и все встрепенулись и замолчали, один только Августин Копач, который всегда был самим собою, никогда не лицедействовал и по самой своей природе не знал, что такое поза, продолжал давно начатый рассказ:
— …Прибежал он ко мне и кричит в лицо: «Твой пес разорвал моего кота!» «А я при чем? — отвечаю ему. — Я же пса не подговаривал, или, может, как говорится, у меня собачий ум?..»
Августин замолчал, потому что стало слишком тихо, и он сам не поверил, что его могут так внимательно слушать после которой уже чарки.
А потом откуда-то, как нежный побег, проросла песня, печальная, как ветка плакучей ивы:
Чому-сь не прийшов, як місяць зійшов,
Як я тобі казала…
И только через какое-то мгновение присутствующие поняли, что поет Галя, склонившись на плечо старого Стефурака.
…Почему ты не пришел?.. Я давно тебя ждала и заждалась. Ты мне всегда снился, хотя я никогда тебя не видела, и был ты не таким — совсем другим. Твое лицо я узнавала каждый раз, но только во сне, наяву вспомнить не могла. Знала я про тебя от папы Стефурака. Он часто рассказывал о пареньке, влюбленном в артистку Завадовскую, а ты думал, что это твоя тайна? Наивный, ведь знаешь, что в нашем Городе не существует тайн… Знала об этом и Завадовская. Ты был еще ребенком, а она любила только одного и с ним пошла на смерть. Но пожалела и тебя: чтобы не причинить тебе неизбывной боли, дала Городу меня, так похожую на нее, — чтобы ты мог отыскать, Я училась в той же самой школе, что и ты, — ее построили через десять лет после пожаров, — и как ты мог так надолго забыть отчий порог своей almae matris, что не наведался ни разу?..
