Вчера Нодар развивал такую «теорию»: А, В и С довелось жить в одно и то же время Они никогда не встретятся и не будут знакомы с D, Е и F, которым предстоит родиться через сто лет, не смогут полюбить их или стать их врагами. А, В и С, которым выпал жребий жить на земле вместе, могут общаться лишь друг с другом; возможность взаимоотношений с другими людьми (с будущими людьми — с D, Е и F) исключена. Отсюда следует, что человек должен использовать свою жизнь для любви, должен любить своего ближнего, «товарища по столетию». Если им овладеет ненависть, он уйдет из мира, не испытав того великого счастья, которое дарит человеку любовь. Жить — значит любить; ненавидеть — то же самое, что не жить.

Я сказал, что это вздор, глупость: если ты не испытываешь ненависти к тому, кто ее достоин, значит, ты не любишь того, кто как будто любим тобой.

23 декабря

Гомеостат! Четырехкабинный душ — пережиток старинной бальнеологии. Сейчас его собираются использовать для проверки способности приспособления к коллективу членов будущих космических экипажей. Две трубы подают горячую и холодную воду. Вода распределяется поровну между всеми четырьмя кабинами, и температуру ее трудно вытерпеть, хотя вымыться кое-как все же можно. Но если кто-либо из принимающих душ пожелает сделать воду у себя погорячей и повернет соответствующий кран в кабине, у остальных троих вода остудится. Естественно, все они бросятся к своим кранам, станут наперебой крутить их, и в конце концов все спутается — все четверо окажутся под холодным душем. И вот, того космонавта, который захотел улучшить свои условия за счет товарищей, не пустят в космос (журнал «Наука и техника»).

Если бы возможно было устроить гомеостат на миллион кабин! С его помощью удалось бы в один прием выявить и разоблачить всех мошенников, всех любителей поживиться за чужой счет!

Бенедикт попал в аварию не во Мцхете, а около Дигоми. И вовсе он не столкнулся с дорожным катком, как говорили. Его автомобиль налетел на полном ходу прямо на будку автоинспекции. Так посмеялась над ним судьба: хотел убежать от закона — и прикатил к милиции на собственных колесах! Ему сделали сложную операцию с трепанацией черепа. Если бы он погиб, я не стал бы жалеть, а сейчас мне почему-то его жалко. Он совершенно потерял память, никого не узнает, не помнит названий самых обыкновенных предметов. Словом — разучился говорить. У него ум двухлетнего младенца, так что его учат всему с самого начала, — так сказал мне профессор Руруа. Он не помнит даже и того, что ел час тому назад, более того — самое слово «есть» начисто позабыл.

— Предупредите ваших коллег, чтобы они ни в коем случае не учили его этому слову! — попросил я профессора.

Он посмотрел на меня с недоумением.

— Почему?

— Опасно: «есть» — «жрать» — «глотать». А значит — хватать, хапать! Раз уж воспитание ведется с самого начала, лучше научить его не «есть», а «питаться».

Руруа улыбнулся.

Шутки шутками, а мне все же как-то жаль Бенедикта. Сегодня мне рассказали, что он узнал своего младшего сына, стал его целовать, а из глаз у него катились слезы.

Старший сын Бенедикта пропал, две недели его ищут и не могут найти. Должно быть, Ромул решил построить собственный город.

Пока к Бенедикту не вернется разум, его не могут судить. А разум, возможно, никогда к нему не вернется.

25 декабря

Тамила! Тамила! Тамила приходила ко мне! Я совсем было забыл ее. И совсем не ожидал ее посещения. Почему-то мне хотелось целовать ее руки. Она сидела около меня и щебетала. Она была похожа на раковину из небесных глубин, в которой еще не заглохли звуки неба; и голос ее отдавался музыкой у меня в ушах.

28 декабря

Перечитал дневник и вспомнил: как я боролся с собой, чтобы не вписать в него имя Дуданы! И вот оно все же оказалось на этих листках. Дудана ведь тоже однажды навестила меня, когда я лежал больной дома…

Кровь моя бурлит, струится по жилам — где-то во мне, словно на магнитофонной ленте, записывается песня о Тамиле, и новая запись стирает старую — песню Дуданы.

В самом деле это так или только кажется мне?

Медсестра отмечает мою температуру на табличке, висящей у меня в головах. Я попросил показать мне эту табличку. Кривая моей температуры за последний месяц оказалась похожей на горную цепь с чередующимися вершинами; цепь замыкается пологим склоном, постепенно переходящим в равнину. Наверно, меня скоро выпишут.

29 декабря

Профессор Руруа рассказал мне…

Он сидел дома, принимал больных. У входа позвонили, он сам пошел открывать. В дверях стоял коренастый, плотный человек в военной форме, по погонам — полковник, и почему-то улыбался.

Профессор, решив, что перед ним очередной пациент, пригласил его в кабинет. Полковник последовал за ним.

— Садитесь!

Полковник смотрит профессору в глаза и многозначительно улыбается.

— На что жалуетесь?

— Не узнаете меня, батоно Михаил? А ведь сами вызвали меня на сегодня!

Это был тот самый шофер!

1 января

Мама оставалась со мной допоздна. Когда пробило двенадцать часов, она расцеловала меня, положила мне в рот, по обычаю, кусочек гозинаки^[1] и ушла.

Мне не спалось — я бодрствовал чуть ли не всю новогоднюю ночь, В окно ко мне смотрела луна. Я беседовал с нею в душе.

Я сказал ей: «Новогодняя луна 1957 года! Клянусь, через год или два снова мы встретимся с тобой, в этот же час… Я буду тогда совсем другим — и у меня будет чем гордиться, клянусь тебе!»

Потом я попытался насильно усыпить себя, но из этого ничего не вышло. Я лег на спину и расслабил все мышцы. Но стоило мне задремать, как необычный, странный звук разбудил меня. Я прислушался. Это был тихий металлический звон, и раздавался он совсем близко. В палате все спали. Я никак не мог догадаться, откуда он доносится. Я сел в постели — звон умолк. Я лег — он возобновился. Долго я ломал себе голову в недоумении — и вдруг, случайно положив левую руку себе на грудь, все понял. Мерно, мощно билось у меня под рукой мое сердце, я ощущал как бы удары молота под ключицей, они отдавали в спину, и, к моему удивлению, биение это сообщалось постели. Неплотно привинченный никелированный шарик в спинке кровати воспринимал пульсацию и ритмично позванивал, как бы отсчитывая эти мерные удары.

От кровати биение моего сердца передавалось, наверное, полу, от пола — больничному зданию, а от здания сообщалось всей земле. И если яблоко притягивает землю с такой же силой, как земля — яблоко, и вычисление этой силы не составляет труда для физиков, то ведь можно сконструировать чувствительный прибор, который позволил бы определить, какое влияние оказывает сердце человека — скажем, хотя бы мое сердце! — на всю землю?

МИЛЛИОННАЯ ВЕСНА

СО ВРЕМЕНИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЛЮБВИ

Тамила держала в руке цветущую ветку сирени. Она нюхала сирень и, понюхав, подносила ветку к лицу Джабы. Но Джаба отворачивал голову и начинал разглядывать прохожих.

— Словно это не цветы, а крапива! — сказала Тамила с упреком.

— Будь ветка в моей руке, я нюхал бы с удовольствием, а так мне неохота.

Тамила хотела свернуть к мосту Челюскинцев, но Джаба предложил пройти по Плехановскому проспекту до Верийского моста. Они собирались подняться на Мтацминдское плато.

Улица, дома сверкали под лучами майского солнца. Прохожие шурились, как бы осторожно приучая глаза к яркому свету после туманных зимних дней. Длинные тени, протянувшиеся с тротуара на проезжую часть, порой пугали водителей мчавшихся мимо автомобилей, заставляли их резко замедлить ход.

На телефонном аппарате, прикрепленном к стене дома, сидела желтая бабочка.