Это было ошибкой, последним, решающим толчком. Черная пластмассовая трубка разлетается вдребезги, раздробленная пулей. Джаба хватается обеими руками за голову и отлетает назад, ударяется о спинку кресла. Последнее его зрительное впечатление — бегущий к двери Бенедикт… Он тянется к фотоаппарату, лежащему перед ним, хочет снять эту картину… Смутная мысль, что все это уже когда-то было, отрывается каплей от его сознания и испаряется, превращается в ничто.
Соленый мрак — необъятный, бездонный океан — ходит ходуном, бурлит, грызет берега. Прошел миллиард лет, а он все не может уместиться в своем ложе и, наверно, никогда не привыкнет к нему. В глубине океана плывет Джаба. Он так мал, что не различает сам себя.
«Это монера, одноклеточное существо, — говорит учитель Цабо. — Она размножается делением».
Наконец Джабе удалось выбраться на поверхность океана. Он осматривается, глядит по сторонам.
— Мама! — обрадованно кричит он.
Мать стоит на берегу. Зеленые косы достают ей до щиколоток, лицо ее сияет, как солнце, подол ее — горные склоны, покрытые дремучими лесами, с ее груди низвергается белопенный водопад.
— Что дальше? — спрашивает Джаба.
Мать наклоняется, опускает руки в воду, ласкает сына. Джаба понемногу растет. С удивлением рассматривает он свое вытянутое, трубчатое тело. Трубка всасывает воду, потом мышцы ее сокращаются, и она ныряет в глубину.
«Это гидра, дети, многоклеточное существо низшего уровня», — слышится в классе голос учителя.
— Дальше, мама, дальше!
Волны качают Джабу, он то приближается к матери, то удаляется от нее. Мама наклоняется снова, зачерпывает горстью воду, а вместе с нею и Джабу, ласкает его. У Джабы отрастают плавники, появляются жабры; взмахнув сильным хвостом, он исчезает в волнах. Вольно скользит он по океанским просторам, подплывает к островам, погружается в пучину, но скоро все это надоедает ему, и он поднимается на поверхность.
— Дальше, мама, что же дальше?
Мать задумывается. Она думает долго. Зеленые косы ее недвижны, леса на подоле платья замерли. Мама колеблется, она словно боится — как бы не совершить ошибку. Наконец она наклоняется, вытаскивает Джабу из океана и сажает его на землю…
«Встань и отвечай урок!» — учитель стоит у окна, зайчик, отбрасываемый его очками, дрожит на стене.
«Амфибия, — начинает Джаба, — это переходная ступень между водяными и земными существами…»
— Дальше, мама, дальше!
Джаба прыгает с ветки на ветку; шелестят мягкие листья. Паря, опускаются на землю оборванные им красные и белые цветы. Так, по деревьям, пробежал Джаба через весь лес. Кажется, за ним никто больше не гонится…
— Дальше!
…Джаба греет руки у костра, огромная его тень колеблется на стене пещеры.
— Дальше! Что дальше, мама? Будет еще что-нибудь?
Мать подходит к нему, садится рядом, гладит Джабу по голове.
— Ты теперь уже большой, сынок, научился ходить, говоришь, есть у тебя разум. Теперь все зависит от тебя одного. Я не скупилась на труды — ничего для тебя не пожалела. Каким будешь ты, такими будут и твои дети…
…Воздух впервые попал Джабе в дыхательное горло, и он заплакал. Ревет громко, протяжно, на всю комнату.
Комната очень большая. Потолок высокий, как само небо. Джаба вскочил, убежал от матери в соседнюю комнату. Там хлопочут военные.
— Вы записываетесь в добровольцы? — спрашивает офицер.
— Да.
— Тогда познакомьтесь! — приказывает офицер сурово, точно давая боевое задание, и подводит Джабу к красивой женщине.
Джаба подает ей руку; сердце у него сжимается: половина лица у женщины обожжена и исполосована шрамами.
Женщина понимает, что Джаба заметил это, и плачет.
Джаба проходит в следующую комнату. «Мама, наверно, ищет меня. Как быть? Вернуться?»
Посередине комнаты стоит Ангия; он углублен в какое-то занятие. Джаба прячется за дверью и следит за ним через замочную скважину. Ангия раскладывает на столе столярный инструмент. Потом наклоняется и ставит на пол маленького Бенедикта.
— Плачь! — приказывает он, глядя на него сверху.
Бенедикт плачет.
— Смейся!
Бенедикт смеется.
— Умри!
Бенедикт умирает.
— Воскресни!
Бенедикт оживает.
Ангия чрезвычайно доволен. Он нагибается, подхватывает Бенедикта и зажимает его в горсти. Потом открывает дверь и выглядывает на улицу. Убедившись, что за ним никто не следит, он быстро высовывает руку в дверь и выпускает Бенедикта. Бенедикт бежит без оглядки и смешивается с толпой где-то вдали, на людной площади. Ангия снова берется за инструмент и начинает мастерить второго Бенедикта…
— Нале-е-во!
Песок пустыни слепит Джабе глаза, но он и бровью не ведет: сейчас нарушать строй ни в коем случае нельзя.
Полководец сидит на коне, вздымая над головой обнаженную саблю.
— Храбрые мамелюки! — обращается он к войскам. — Враг напал на нашу землю… Кровь за кровь!
Женщина с обожженным лицом раскрывает классный журнал, останавливается перед строем и читает список, вызывает по списку:
— Любовь!
— Здесь! — откликается Джаба.
— Храбрость!
— Здесь! — повторяет Джаба.
— Страх!
— Нет! — Джаба гордо глядит на полководца.
Женщина подходит к Джабе, целует его.
Надвигается враг; он уже миновал линию пирамид. Впереди идут танки. Джаба поднимает радиорепродуктор, как автомат, и уничтожает их. Но враг не дрогнул — он упорно наступает, идет вперед. Вражеские войска уже совсем близко. Джаба изумлен: каждый солдат — Бенедикт! В первой шеренге, во второй, в третьей, в первом взводе, во втором, в третьем, все — Бенедикты, одни Бенедикты, только одетые в военную форму. Все вместе, одновременно, прицеливаются в Джабу из револьверов и все вместе, одновременно, стреляют…
Он открывает глаза, переводит взгляд с потолка на высокое окно, видит в его раме оголенные ветви деревьев. Потом его внимание привлекают кровати, покрытые белоснежными простынями. И вдруг он осознает все.
Мама сидит рядом на стуле, повернувшись к нему спиной, и разговаривает с каким-то стариком. Старик полулежит на соседней кровати, откинувшись на высоко взбитые подушки. Рука Джабы выползает из-под одеяла и теребит край халата Нино.
Мама мгновенно, словно пораженная ужасом, поворачивается к нему, падает на колени перед кроватью, покрывает руку Джабы поцелуями.
— Джаба, сыночек! Джаба, сыночек! — Больше она не в силах ничего выговорить. Глаза у нее наполняются слезами. Но от этого ее радость еще явственнее, еще очевидней.
— Сообщите Руруа! — кричит кто-то в коридоре.
— Спасен! Спасен! Как обрадуется профессор, пожалуй, сразу и не поверит!
Это, должно быть, сиделка; схватившись обеими руками за щеки, она пятится к двери палаты.
«Руруа? Это Руруа делал мне операцию?»
Джаба почему-то сгорает от стыда.
Больные приподнимаются на постелях. Некоторые даже встают с кроватей, собираются около него, толпятся за спиной у мамы. У Джабы кружится голова. Он чувствует, что не может пошевелить шеей, и догадывается, что она зажата в лубках.
— Ну-ка, все по своим постелям! Профессор идет!
Джаба видит в дверях взволнованное лицо Михаила Руруа, улыбается и теряет сознание.
ПЕРВЫЕ ДНИ ЖИЗНИ
17 декабря
Вот уже неделя, как мама не дежурит около меня по ночам. Я с трудом убедил ее, что это излишне. Мне казалось, что ее горе, ее тревога затягивают мое выздоровление. На соседней кровати сменился уже третий больной. Я же, наверно, смертельно надоел и своей кровати, и палате, и врачам Сейчас рядом со мной лежит един азербайджанец. Бедняге уже один раз сделали операцию, но, зашивая, неправильно уложили кишки в брюшину. Его привезли с вздутым животом, и здесь оперировали вторично. Заметив седину у меня в волосах, он обещал мне такую краску, что, по его словам, даже дети мои никогда не поседеют…