Отец встал, снова завел патефон, переставил мембрану на пластинке — и опять раздалась овация. Папа прислушивался, словно хотел узнать среди аплодирующих кого-то знакомого. О Джабе он совсем позабыл… Потом он еще раз сыграл аплодисменты, и еще, и еще раз… А Джабе хотелось слушать свирель.

В комнату заглянула мама. Руки у нее были по локоть в белой мыльной пене.

— Поставь что-нибудь интересное, Виктор, что это за грохот!

— Иди сюда, посмотри! — Папа не улыбался. — Иди сюда, — повторил он настойчиво и снял пластинку с диска.

Мама подошла, стараясь не коснуться его руками, покрытыми мыльной пеной.

— Что там?

— Читай! — сказал отец и поднес к ее глазам пластинку.

Мама прочла:

— «Палиашвили. Даиси. Увертюра. Записано в Москве, во время Декады грузинской литературы и искусства».

— Датико был тогда там, на этом концерте, — сказал отец. — Это он аплодирует вместе с другими.

— Слава богу, температуры, кажется, больше нет! — Мама убрала руку со лба Джабы и ласково потрепала его по груди под одеялом.

— Мама!

— Небось, проголодался?

— Мама, почему ты продала наш патефон?

— С чего это ты вспомнил? Деньги были нужны, вот и продала.

— А пластинки?

— Часть тоже продала, а остальные валяются там, — Нино показала на чердак.

— А если они испортятся?

— Так побереги их, если, жалко.

— Мама, почему после дяди Датико не осталось детей?

— Да вот — не осталось… Он недолго прожил с женой. А что, он тебе приснился? — Мама присела на край постели.

— Да.

— И каким же ты его видел во сне? — В голосе Нино прозвучала тревога.

Джаба улыбнулся:

— Ты думаешь, раз мне приснился умерший человек, я и сам должен скоро умереть, да?

— Ночь я провела вчера — врагу не пожелаю! У тебя воспаление легких.

— Никакое не воспаление.

— Спрячь, спрячь руку под одеяло! Осмелел! Ну, так как же тебе приснился твой дядя?

— Он мне не снился, я неправду сказал.

— С чего же ты его вспомнил?

— Не знаю… Вспомнил — и все. Это ведь непроизвольно.

Нино собралась за покупками. Она высыпала из карманов Джабы мелкие деньги себе на ладонь, потом попросила у сына разрешения зайти в редакцию — может, дают зарплату? Джаба замотал головой: неудобно, сами принесут, незачем напоминать.

Когда Нино ушла, Джаба встал, шатаясь, подошел к платяному шкафу из светлого дерева, долго копался в каких-то бумагах, наконец, развернул пожелтелый, ветхий листок, пробежал его глазами… Это была выданная в годы войны справка о том, что его отец пропал без вести.

Потом Джаба включил радио.

«…Лейбористы потребовали от Идена заявления о неприменении силы…» — услышал Джаба. Он посмотрел в зеркало и поспешил обратно, к постели. Здорово он осунулся за одни сутки!

Лидер оппозиции Гэйтскелл задал Идену вопрос: «Готов ли премьер-министр сделать от имени правительства заявление о том, что Великобритания не оккупирует силой зону Суэцкого канала?»

Иден уклонился от прямого ответа.

«Что касается обязательства не применять силу для разрешения вопроса о Суэцком канале, — заявил Иден, — если речь идет об абсолютной гарантии, то ни я, ни какой-либо другой британский министр, выступающий с этой трибуны, не можем дать такую гарантию».

Джаба смотрел на репродуктор. Лицо Идена, знакомое по газетным фотографиям, встало перед ним. Джаба попытался вообразить Идена произносящим эти слова в палате общин. Премьер-министр Великобритании, разумеется, не задавался мыслью о том, как через несколько дней неизвестный ему молодой человек в далеком Тбилиси вздрогнет, слушая его ответ.

«…После выступления Идена, — продолжал диктор, — было проведено голосование. Поправка лейбористской оппозиции, осуждающая политику правительства, была отвергнута 321 голосом против 251».

Джаба быстро произвел в уме вычитание.

Депутаты парламента разместились наподобие цифр примера по арифметике в школьной тетради: в верхней части зала — первые 321, под ними — 251 и ниже всех, в самом конце, — 70, остаток, полученный после вычитания.

Этот затянутый во фраки остаток был весьма и весьма доволен законами арифметики.

«…По центральным улицам Лондона прошли колонны демонстрантов. Они несли плакаты с лозунгами: «Не допустим войны из-за Суэцкого канала!» На митинге перед университетом выступили секретарь Британского комитета защиты мира Рой Горр и пастор доктор Томас».

«Хемие — Химия», — мелькнуло в голове у Джабы. Эго было слово, в связи с которым Джаба впервые узнал о Египте. И с тех пор навсегда запомнил древнюю страну пирамид и фараонов.

А потом была «Аида», «ослепительно блистательная» опера Джузеппе Верди. Очень любил Джаба это невесть где вычитанное выражение и то и дело повторял его, так что даже надоел товарищам. И еще впечатляло его «молчание Радамеса». Оправдай себя, говорят жрецы Радамёсу. Следует пауза, потом глухой гул раскатывается в оркестре и постепенно замирает. В этом месте Джаба, если с ним не было никого из своих, оборачивался к незнакомым соседям и шептал: «Радамес молчит. Оркестр изображает молчание Радамеса». Он не мог утерпеть, чтобы не сказать этого кому-нибудь, — так восхищало его, что даже молчание в музыке передается звуками.

«…Египет готов отразить любую агрессию, откуда бы она ни исходила… Суэцкий канал принадлежит Египту, и мы не уступим никому ни одной пяди египетской территории…»

«…На лицах у египетских зрителей был написан восторг. Они без конца заставляли итальянских певцов повторять арии, дуэты, ансамбли оперы Верди. Премьера «Аиды» в Каирском оперном театре затянулась до утра…»

Потом была новая встреча со страной пирамид — на этот раз в книге. Джаба до сих пор явственно помнит последнюю ее страницу: два сплетенных мертвых тела на поле битвы, два грузина — один в богатой арабской одежде мамелюка, другой в мундире венецианского гвардейца.

…Потом Джабе вспомнилась отметка «отлично» в его зачетной книжке. Университетская аудитория. Идет экзамен, товарищи его уже взяли билеты и корпят над ответами, то и дело заглядывая в учебники диамата, спрятанные в партах.

Преподаватель. Приведите пример перехода количества в качество, только, пожалуйста, чтобы про воду и лед я больше не слышал!

Джаба. Я приведу другой пример.

Преподаватель. Слушаю вас.

Джаба. Во время египетских походов Наполеона мамелюки были озадачены одним обстоятельством…

Молодой преподаватель удивленно поглядел на Джабу, потом подавил эту непроизвольную реакцию, откинулся на спинку стула и незаметно зевнул.

Преподаватель. А именно?

Джаба. Любой мамелюк в схватке один на один легко одолевал французского солдата… Два мамелюка также справлялись с двумя французами, трое — с тремя… Но двадцать мамелюков ничего не могли поделать с двадцатью французами и, как правило, оказывались побежденными…

Преподаватель. Каким же новым свойством обладали двадцать французов? Что это за качество, которого не было у одного или двух?

Джаба. Дисциплина, военная дисциплина: четкий строй при атаке и порядок при отступлении, взаимная страховка и помощь. Это у мамелюков было отработано далеко не так точно и детально, как у солдат Наполеона.

Джаба перевернулся на другой бок. Он лежал, скинув до пояса одеяло, ему было прохладно и хорошо.

«А как обстоит дело теперь?» — казалось, экзамен продолжался и тот же преподаватель задал ему следующий вопрос.

«Теперь… все как раз наоборот».

«А именно?» — зевнул преподаватель.

«Теперь так выросло число миролюбивых стран… стран — сторонниц мира… что количество их переросло в новое качество…»

«И что это за новое качество?»

«Сила!»

«Довольно, дайте вашу зачетную книжку!»

Джаба приложил ладонь к своему лбу. Температура у него снова поднялась! Он закутался потеплее в одеяло.