— Ты куда смотришь? — шепчет Мелита.

Я стараюсь следить за происходящим на сцене, но мысли мои все время возвращаются к ложе. Я злюсь на себя: ведь завтра Этер Муджири придет в прокуратуру (я послал ей повестку), и я все узнаю, зачем же сейчас портить себе удовольствие?

— «Клетка», — объявляет конферансье.

Темная сцена слегка освещается. Мим сидит, спрятав лицо в ладонях. Он медленно поднимает голову, медленно встает, и я понимаю — свет на сцене означает пробуждение героя, сам он остается в полном мраке. Актер осторожно подходит к авансцене и, словно ударившись обо что-то, потирает лоб. Мне кажется, я так и вижу, что он расшибся до крови. Он шарит вокруг руками, пытаясь определить, на что он наткнулся. И вдруг застывает на месте, нащупав ладонями непреодолимую преграду. Руки движутся вправо, влево, вверх, вниз — везде одно и то же. Стена? Нет. Актер сжал кулаки и просунул между ними лицо. Ясно, что, схватившись за прутья решетки, он старается пролезть между ними, но тщетно. Нога высовывается только по колено. Тогда он на цыпочках подходит ко второй стене в надежде обнаружить дверь. Ищут ладони, ищут пальцы — ничего! Наконец остается последняя стена, четвертая. На нее вся надежда. Почти с нежностью ощупывает он железные прутья, как будто молит, чтоб надежда его не обманула. Но выхода нет. Отчаявшийся герой наконец принимает решение. Он идет к первой стене, хватается за прутья и пытается их раздвинуть. По лицу ручьями стекает пот, но он лишь удваивает усилия. Человек побеждает. Довольный, гордый, он пролезает между прутьями решетки. Лицо его сияет от счастья: он свободен, вся жизнь у него впереди! Высоко подняв голову, он идет к авансцене и вдруг опять натыкается на что-то. Он останавливается в ужасе, воровски-испуганно шарит перед собой руками: вверх-вниз, вправо-влево… Нет! Он не ошибся! Снова клетка, большая, в которую была заключена первая, поменьше. Снова железные прутья, снова решетка… Человек прячет лицо в ладонях. На сцене гаснет свет.

Потрясенный зал не сразу разражается аплодисментами, но зато потом они шквалом обрушиваются на актера. И я только теперь понял, что в начале номера свет на сцене означал не пробуждение героя, а рождение, а все остальное — жизнь его в мире, превращенном в клетку.

Я невольно взглянул в сторону ложи, где сидел Иродион Менабде, и с удивлением обнаружил, что он собирается уходить. Вид у него был недовольный, а может, взволнованный? Он застегнул пиджак и дал знак Этер Муджири, чтобы она следовала за ним. Она, видимо, не прочь была остаться, но ослушаться не посмела. Встала, поправила прическу и вышла из ложи.

Что случилось? Спешат они куда-то или концерт им не понравился? Конечно, Иродиону такое не по вкусу — ни песен, ни танцев, одна пантомима. А возможно, Иродион увидел в зале министра или — что тоже вполне возможно — меня? Конечно, если они заметили меня, их волнение легко объяснимо. Нет. Вряд ли… А может быть? Нет, это исключено… А все-таки?.. Не «клетка» ли подняла бурю в душе Иродиона. Настоящий Шекспир, прямо сцена из «Гамлета»… Если так, то давайте, уважаемый Иродион, поднимем этот тост… Нет-нет, только до дна… Ах, вы спешите?! Ничего не знаю… О каком времени вы говорите? К черту время и все часы, вместе взятые… Давайте выпьем… за искусство!

ГЛАВА VII

Вагон девятый. Полка — верхняя. Лежу и прислушиваюсь к голосам, льющимся из коридора: детское лепетанье, мужской басовитый смех, женские искусственно-любезные голоса. В соседнем купе — молодожены: кутаисец Вахтанг везет в свой родной город уроженку Тбилиси — Кетино. В поезде свадьба продолжается. Дружки невесты не хотят уступать первенства за столом до самого Сурамского тоннеля.

Я долго не могу уснуть. Перед глазами — события недельной давности, неожиданные, неприятные… Я сидел у себя в кабинете и выписывал ордер на арест Иродиона Менабде. Я счел, что дольше оставлять его на свободе не следует. Появление его с Этер Муджири на концерте подтвердило мои наихудшие подозрения. Либо он хочет запутать тот верный след, на который я напал, либо заботится о сокрытии преступлений, органам пока неведомых.

В кабинете было накурено, и голубой сигаретный дым тянулся от пепельницы к потолку. Создавалось впечатление, что пепельница висит на голубой ленте. Но вот лента всколыхнулась: дверь бесшумно приоткрылась, и на черном ледерине я увидел белые тонкие пальцы с яркими ногтями.

— Войдите, — крикнул я, и рука исчезла. Затем дверь отворилась, и вошла Этер Муджири. Я думаю, выражение всего лица и особенно глаз она предварительно отрепетировала дома перед зеркалом и теперь устремила на меня грустный, проникновенный взгляд, смягченный улыбкой смущения: мол, не хочу навязывать вам своего горя. Вырез ее платья был так велик, что оно рисковало соскользнуть с плеч. Она в отчаянии ломала руки и явно ждала, что я спрошу, что с ней. Но я молчал и терпеливо ждал, с чего она начнет свой монолог. Ничего для меня неожиданного Этер Муджири не сообщила. Она сказала, что много лет назад Иродион Менабде нанес ей тяжкое оскорбление. Ослепленная обидой, она решила ему отомстить и оклеветала его, оболгала честного человека. С того дня, как она подписала протокол, нет ей покоя. Пришла покаяться. Наказывайте, как хотите, но показания свои я беру обратно!

— Что вы, что вы! — вежливо изумился я. — Вы снабдили нас бесценным материалом. Каждое ваше слово подтвердили соседи.

— Никто не мог этого подтвердить, — вскинулась она, — потому что никто, кроме меня и Маки, этого слышать не мог, а Маку вы еще не допрашивали.

— В таком случае, позвольте вас спросить: что слышали вы с матерью Пааты и чего не могли слышать соседи?

Этер Муджири попыталась заплакать, но у нее не пол училось.

— Может, вы под впечатлением концерта решили отказаться от прежних показаний? — спросил я, отметив про себя, что моя осведомленность произвела на нее достаточно сильное впечатление.

Я подробно объяснил ей, что она напрасно старается, все равно прокуратура расследует до конца дело Иродиона Менабде. Она захныкала, стала ссылаться на трудную жизнь, нервы; нервы иной раз так расходятся, что готов, кажется, самого близкого человека под удар поставить.

Я смотрел, как она грет сухие глаза надушенным платочком, и думал: странные есть люди, во всем винят время, жизнь, как будто время и жизнь существуют отдельно от людей…

…Мы уже проехали Хашури. В дверях моего купе появляется группа туристов, они непринужденно располагаются на полках и засыпают. В вагоне становится тихо, только неутомимый тамада витийствует в соседнем купе:

— Нет, погодите! Мы еще не доехали до середины тоннеля, значит, я еще хозяин и могу. поднять тост за счастье молодых…

Наконец мы проезжаем длинный тоннель, постом тамады завладевает родственник жениха, пошли новые тосты. А я все ворочаюсь на верхней полке и в тысячный раз переживаю все заново.

…Не успела выйти Этер Муджири, как меня вызвал к себе прокурор. Я знал, зачем он меня вызывает: я уже приготовил повестки для министра и его супруги.

— Заал, дорогой, ты только не подумай, что мы тебя недостаточно уважаем или не ценим, — он старался смягчить неприятное сообщение, — но тебе не повезло: первое самостоятельное дело — и такое запутанное. Давай передадим его более опытному коллеге.

Я стоял и чувствовал, как по спине у меня ползет холодная струйка пота.

— Вы решили удовлетворить просьбу Менабде о моем отводе?

— При чем здесь Менабде? — разводит руками прокурор. — Дело слишком затянулось, ты повел его не совсем правильно…

Вдруг я понял, откуда ветер дует.

— Предварительное дознание ты провел поверхностно, осмотр места происшествия несерьезен, подозреваемый у тебя до сих пор на свободе, — перечислял прокурор.

— Раньше у меня не было оснований, сегодня он будет задержан.

— Сегодня уже поздно. Повторяю: никто не сомневается в твоих способностях, но ты сам знаешь, что опыта тебе недостает. Мы и решили передать это дело другому следователю, чтобы…