Яркая звездочка движется по небу.

— На, смотри, — Тазо великодушно передает мне бинокль, инкрустированный перламутром. Я с трудом нахожу в небе удаляющийся теплый огонек.

— Ну вот и до этого дня я дожил, — счастливо вздыхая, произносит дядя Саша. Мы осторожно передвигаем его кровать на место. — Значит, скоро человек полетит.

— Сначала на животных испытают воздействие космоса, — авторитетно поясняет Тазо — а потом только человек полетит.

Я возвращаю бинокль дяде Саше, он ласково поглаживает его рукой.

— Дожили мы с тобой и до полета в космос!

— Это заслуженный бинокль, — говорит мне Тазо, — он видел Чехова, Шаляпина, Месхишвили…

— Сару Бернар! — кричит из кухни тетя Нино.

— Илью Чавчавадзе, — добавляет дядя Саша, — это бинокль моей тещи, великая была театралка.

— Мама даже Николая II видела в ложе Мариинского театра. — Тетя Нино входит в комнату.

— Какое счастье, — поддразнивает жену дядя Саша.

— А потом всю войну Саша с этим биноклем не расставался.

— Верно, — улыбается дядя Саша. — Сам не знаю, зачем ок был мне нужен? Наверное, генералом втайне мечтал стать и в бинокль осматривать вражеские позиции. Ротный командир отобрал его у меня в самом горячем бою: здесь, говорит, не балет. Когда в госпитале лежал — вернули.

— Тогда вы на мине и подорвались?

— Эх, лучше бы этот осколок, — он показывает на спину, — во вторую ногу попал.

— Болит? — спрашивает Тазе.

— Так давно болит, что и замечать перестал. Только он, проклятый, не вылазит, боится, что фашисты разделаются с ним — ведь не смог он убить сержанта Александра Пирцхалаву. Не знает, дурак, что война давно кончилась и ему нечего бояться.

— Тунеядец ваш осколок, дядя Саша, ведет паразитический образ жизни, — неуклюже сострил я.

— Совершенно верно, — подхватил дядя Саша, — вылез бы на свет, посмотрел бы, что вокруг делается. А он сидит — и не ржавеет, главное, не тупеет, все равно как новенький… Прочел я тут недавно интересную вещь, оказывается, во время этой войны каждые три секунды умирало по человеку… Вот я и думаю, как же я все-таки уцелел в остальные две секунды… Вы что переглядываетесь, ребята, небось спешите куда-нибудь?

— Есть такое дело, дядя Саша, — смутился Тазо, — немного спешим.

— Тогда бегите, я вас задерживать не буду.

— Я хотел у вас пленку попросить, она мне может понадобиться. — Тазо не умеет врать и предательски краснеет.

— Не выдумывай. Это тебя Нино подучила!

Рядом с кроватью замечаю магнитофон, дядя Саша любовно прикрывает его рукой.

— Отдай, Сашико, на что она тебе! Тенгиз другую тебе принесет, — просит тетя Нино.

— Я не выдумываю, пленка мне вправду нужна, — Тазо не может скрыть улыбки.

— Я тебе обещаю, Нино, включать магнитофон, только в твое отсутствие.

— Осрамил на всю улицу! Люди скажут, что я по живому мужу панихиду справляю, — вздыхает тетя Нино.

— Это не панихида, а музыка, — неожиданно строго говорит дядя Саша. — Музыка, понимаешь?

Тазо многозначительно мне подмигивает.

Мы стоим перед консерваторией, Я с нетерпением жду Наи. Сейчас мне достаточно увидеть ее, услышать ее голос, чтобы почувствовать себя счастливым. Но я знаю и другое: потом я осмелею, крылья желаний моих окрепнут… Все это уже было.

— Войдем в здание и подождем возле аудитории, — предлагает Тазо, — а то ее непременно кто-нибудь задержит.

Я замечаю, как бережно Тазо упомянул Наи: дескать, не она сама заговорит с кем-нибудь и опоздает, а с ней заговорят и задержат.

Сейчас я так же смущен и взволнован, как в первый день, когда стоял на остановке и ждал удобного момента, чтобы познакомиться с Наи. Все было как в сказке, как во сне. Прекрасное видение растаяло, исчезло, я остался с протянутыми руками, а Тазо сжалился надо мной и сказал: «Нет, это не сон, она в самом деле существует, идем, я тебе ее покажу».

И вот я покорно иду за своим проводником и не могу избавиться от недостойной ревности и зависти: ведь ему так просто пойти и увидеть ту, которую я все еще не могу отделить от мира мечты и сказки.

Консерваторские вахтеры, не менее свирепые, чем Сцилла и Харибда, пропускают Тазо — он здесь свой человек, — а с ним и меня. Вся эта атмосфера только способствует расцвету моих фантазий. Мраморная лестница взлетает вверх, отовсюду несутся обрывки воздушных мелодий. Из-за высокой белой двери, как самая чистая и прекрасная музыка, выходит Наи. Она в цветастом нарядном платье, и, чтобы не нарушить сказочной атмосферы, я думаю про себя: богиня прикрыла наготу свою полевыми цветами. При виде меня Наи смущается й, не желая выдавать смущения, улыбается не мне, а Тазо, и берет его под руку.

«И невидимой сделалась богиня, завернувшись в покрывало из тумана, и лишь взору могучего Тезея красота ее небесная открылась», — горько и насмешливо подумал я. Почувствовав себя уверенней, Наи решила, что, не роняя собственного достоинства, вполне может поздороваться со мной. «Свои тонкие, длинные пальцы она, сжалившись, ему протянула, и он, тотчас пав на колени, прижался к ним жаркими губами».

Возле учебного концертного зала Наи вдруг остановилась и, указывая на кого-то, взволнованно заговорила:

— Это он, Тазо! Я его узнала! Спроси и убедишься, что это он.

Тазо убегает, и я остаюсь с Наи.

— В чем дело? — голос мне не подчиняется, и не удивительно: мы так давно не оставались вдвоем!

Наи продолжает смотреть в ту сторону, где скрылся Тазо, но отвечает очень быстро:

— Вчера мы с Тазо стояли вот на этом месте, а в зале студент четвертого курса играл вторую рапсодию Листа. Играл хорошо, и я заметила, что Тазо внимательно слушает…

«Наи! Как я выдержал без тебя столько времени! Без твоих рук, без твоего голоса!»

— Студент доиграл рапсодию с блеском почти до конца и почему-то не взял трех заключительных аккордов. Мы ждали, что вот-вот после затянувшейся паузы эти аккорды все-таки прозвучат. Но нет, студент ушел, и Тазо не смог его догнать. Тогда Тазо вбежал в зал и могучим форте исполнил финал. Интересно, правда? По-моему, Тазо был слегка навеселе.

«Наи, милая, как хорошо, что ты спросила: «интересно, правда?» Из всего, что ты рассказывала, только этот вопрос относился непосредственно ко мне».

Возвращается сияющий Тазо:

— Это он! Ветер, говорит, распахнул окно, упал горшок с цветами, я вскочил, чтоб поднять, и не стал доигрывать, спешил…

— Ты сказал, что доиграл за него рапсодию? — спрашивает Наи с улыбкой.

— Сказал. Благодарю, говорит, по гроб жизни обязан.

Мы останавливаем такси, Наи садится впереди, мы с Тазо — сзади.

— Ни за что не довезешь нас за пять минут до филармонии, — подзуживает водителя Тазо.

— За три довезу, — обещает тот, и мы летим, как на крыльях. Наи только успевает испуганно ойкнуть. Волосы Наи, отнесенные ветром, щекочут мое лицо. Мне кажется, они шелестят: «Нет, нет, нет!» Но почему же? И до каких пор? Этот зовущий и наивный вырез платья, эти плечи, такие хрупкие и такие непокорные, обладающие великой властью сделать меня несчастнейшим из несчастных или осчастливить навеки…

Нас встречает разобиженная Мелита:

— Не могли не опоздать?

Она сердито стучит каблучками. Серебристое платье тесно охватывает ее ладную фигурку, на запястьях звенят браслеты.

В зале уже темно, и мы, согнувшись, на цыпочках, пробираемся на свои места. Только садимся, медленно и торжественно раскрывается занавес, как будто нас именно ждали. Пока женщина-конферансье объявляет программу, — сегодня выступает знаменитый французский мим, — я разглядываю публику — глаза постепенно привыкают к темноте. И вдруг в ложе второго яруса я вижу Иродиона Менабде и рядом с ним… Нет, я, кажется, схожу с ума. Неужели это Этер Муджири? Та самая, которую Иродион обещал сгноить в тюрьме? Сейчас они сидят, склонившись друг к другу, как голубки, и жуют конфеты. Так, так. Очень хорошо. Только бы они меня не заметили. Видно, здорово перепуган Менабде, если решился на такой шаг. Завтра Этер Муджири явится ко мне и откажется от своих показаний. Но меня провести тоже не просто. Я только удивляюсь, как Иродиону удалось обломать обманутую невесту? — не жениться же он на ней пообещал?! Либо он действительно виноват в случае с Паатой, либо боится, чтобы до прочих его грешков не докопались.