Сагингали беспокойно провел ладонью по бородке, снял шляпу. Каждый раз по возвращении из поселка он переживает эти нелегкие минуты. Словно он виноват в том, что ее сын Наби не вернулся с войны, что все нет и нет от него вестей. И пусть Санди уже давно не спрашивает о самом главном, но он знает, что стоит за всеми ее сдержанными вопросами и недомолвками, за ровным голосом ее, за этим напряженным взглядом черных, по-молодому ясных глаз… Трудно отвечать на ее вопросы, но еще труднее, когда она молчит. И в который раз он стал думать об одном и том же: «Как можно столько лет жить ожиданием? Столько лет…»
Он бросает недовольный взгляд на Кумара, который, будто истосковавшись по работе, вытягивает воду ведро за ведром, равномерно выбрасывая вверх поочередно то правую, то левую руку; на молодую верблюдицу, жадно глотающую воду из ведра; на людей, суетящихся у колодца, занятых своими делами. И вдруг хлопает себя по колену:
— Ферму переводят на наши колодцы, уже решили! — Он поворачивается к Санди: — Хамза собирается на какое-то совещание в Гурьев, а перед этим, возможно, заглянет к нам. Стада, говорят, уже вышли из Саркуля и идут сюда. Дня через три подойдут.
Кумар, продолжая работать, рассмеялся, сверкнул глазами. Высокие брови Санди слегка вздрогнули.
— Хорошие вести, — заметила она и, мягко улыбаясь, забрала под платок седую прядку волос. — Надо было с этого и начинать, Саке… Кумар, ты слышишь? Ферму переводят из соседнего района к нам.
— Слышу, — подал тот голос. — Умный бы за такую весть собрал суюнши[30] со всего аула.
— Я отвечал на твои вопросы, — сказал Сагингали Санди. — Знаешь, страшно устал в эту поездку. — Опершись руками о землю, он откинулся всем телом назад. Его плечи приподнялись, стали уже, и он словно превратился в маленького, счастливого игрушечного человечка, который, свершив важное и трудное дело, уже не скрывает своей усталости. И Санди снова улыбнулась, благодарно и грустно.
Аул Шенгельды насчитывал всего два десятка юрт и столько же глинобитных мазанок, расположенных широким полукругом вперемежку и несколько поодаль от колодцев. Здесь жили в основном люди преклонного возраста: старики, долгие годы проработавшие на нефтепромыслах Маката и теперь ушедшие на отдых, и степняки, проведшие всю жизнь на колодцах. В Макате нелегко держать скот — кругом такыры, солончаки, пыль. И старики жили на колодцах постоянно, лишь на зиму уезжая в поселок: косили сено, пили шубат, присматривали за скотом.
В Шенгельды, как и везде, люди старались накосить сена весной, когда молодая, сочная трава легко поддается серпу. И лишь неутомимый Сагингали возился с сеном для двух своих верблюдов и весной, и летом, и осенью.
Весной он брал свое: два легких воза житняка. А когда на южных склонах холмов созревал и выбрасывал метелки еркек, старик накашивал еще несколько копен и отвозил в Макат. Позднее на островках дальних солончаков находил он мелколистый алабота — любимую траву верблюдов; подальше к северу, у песков, заготавливал колючки: эбелек и канбак. К концу лета старик рубил мотыгой куст за кустом серебристый кокпек — лучший корм для скота и превосходное топливо зимой. И осенью, наконец, наступала пора биюргуна — самой распространенной солянки в степи, и пахучей полыни, потерявшей горечь после долгих белых дождей.
Вместе со стариком трудились два его верблюда, которых он всегда запрягал по очереди. Аккуратно, через каждые полмесяца, Сагингали уезжал в Макат с возом сена.
Вот и вчера по вечерней прохладе он отправился в поселок. Путь в шестнадцать километров он проделал пешком, чтобы верблюду было легче, в полночь сложил сено во дворе, потом обошел несколько домов, передавая наказы стариков и старух родственникам, и выехал обратно. К рассвету Сагингали уже вернулся на колодцы.
Десятка два верблюдов, которых он поил сейчас, были вверены ему родственниками, знакомыми и соседями из поселка. Как бы ни отказывался старик, как бы ни ссылался на плохое здоровье, но каждую весну к колодцам он прибывал с целым стадом верблюдов. И потом почти до первого снега, до самой откочевки в поселок, стадо росло и росло.
И в этой поездке старик уступил просьбам соседей и захватил с собой трех верблюдов. Но отощавших животных он оставил за холмом на хорошей траве. Никто о них еще не знал, иначе не избежать бы Сагингали и сегодня новых шуток.
— Устал, что и говорить, — продолжал жаловаться Сагингали ровным голосом. — Годы дают знать… И опять же — эта стройка. Через нее проезжаешь затемно, а я уже плохо вижу ночью…
— Поэтому ты не заметил, как к твоей телеге оказались привязанными чьи-то тощие верблюды, — неожиданно и громко вставил Кумар. У соседних колодцев сразу же притихли. Кумар, посмеиваясь, немного подождал, привлекая к себе внимание окружающих. — Ты лучше расскажи, как тебе удалось вернуться из Маката лишь с тремя верблюдами? Улизнул, видать? Ты на это мастер!..
Над колодцами грянул хохот.
— Не может быть!
— Опять?!
— Его нельзя больше пускать в поселок! — крикнул кто-то от соседнего колодца.
— Целых три? — сквозь смех воскликнула Санди.
— И самых тощих! — ответил ей Кумар. — Будет на телеге отвозить их на пастбище…
Сагингали не выдержал, рассмеялся.
— Откажу один раз, чтобы шли к этому болтуну…
— Но где же твои верблюды? — не отставал от него Кумар. — Не эти ли скелеты?..
Все оглянулись и рассмеялись снова. Три тощих верблюда, перебирая спутанными ногами, медленно спускались с холма.
Сагингали, отшучиваясь, пошел за верблюдами.
Между тем незаметно исчезла утренняя свежесть. По низинам далеко за холмы потекла прохлада, и по мере ее ухода низины стали светлеть, подниматься. Из-за кургана выкатилось огромное солнце, залило степь морем света. И сразу обмяк утренний шум, словно запутался в косых лучах солнца, стал глуше. Степь наполнилась движением: потянулись на пастбище верблюды, высыпали, разбредаясь, проголодавшиеся овцы и коровы. С коромыслами на плечах, упруго ступая, засновали по тропинкам женщины. Над аулом в безоблачную синь неба заструились сизо-голубые дымки очагов.
У колодца, вокруг полной до краев деревянной колоды, оставался еще десяток верблюдов. Тяжело поводя надувшимися от воды животами, они стояли неподвижно, устремив вдаль печальные глаза. Предчувствие жаркого дня приковало их к влажному песку. Лишь изредка какая-нибудь верблюдица медленно опускала голову, шумно и нехотя делала несколько глотков или же, просто подержав губы в холодной воде, поднимала голову. И с долгим вздохом замирала снова.
Рассказав в уже поредевшем кругу слушателей новости, которые привез с собой, Сагингали встал, тронул с места верблюдов и, подождав, пока они гуськом вышли на тропу, зашагал обратно. Настроение у старика было приподнятое, и движения его были легки. Ему показалось, что тело его невесомо. И что он не идет, а парит над землей, может, это было от бессонной и трудной ночи, может, от радости… Черноухий щенок Кумара, увязавшийся за ним, тыкался мокрым носом в босые пятки. Слитно пели в вышине жаворонки. Старик оглянулся и замер: верблюды, величаво выбрасывая стройные ноги, уходили на пастбище, словно в вечность…
Сагингали был уже у колодца, когда уловил слабый посторонний звук. Он завертел головой, стараясь определить его направление.
— Кумар, — окликнул он друга, — послушай, кажется, едет машина!
Кумар, освежавший лицо, зачерпывая воду пригоршнями из колоды, выпрямился. Прислушался.
Приглушенный расстоянием гул мотора долетел до людей.
Встрепенулась и вскочила на ноги Санди. «Машина!»
А гул быстро нарастал, и вскоре со стороны Маката показалась машина.
Старики безошибочно определяли — в аул направляется машина или едет мимо. Они узнавали это уже после того, как она минует развилку под Жалпак-тюбе, откуда одна дорога шла к колодцам, а другая — не разбитая и не пыльная, которой ездили все местные водители, — сворачивала в аул. Старики уже знали, что машина легковая, а на такой никто из своих в Шенгельды не приезжал. Но никто не уходил домой, хотя машина уже прошла развилку. Свернув с дороги, голубая «Волга» плавно подкатила к колодцам и остановилась в нескольких шагах от людей. В ней были трое.
