Зауреш рассмеялась и оглянулась на своих…

Даурен с грустью смотрел на нее.

После смерти отца мать изменилась, стала часто и беспричинно смеяться, и в привычной тишине дома, изредка прерываемой гулом бурана, смех ее звучал как предвестие того, что с ними еще что-то непременно случится. Одинокий домик представлялся мальчику осажденной крепостью, они сами — остатком гарнизона, потерявшим лучшего защитника. Пережив с присущим подросткам мужеством смерть отца, он смотрел на себя как на единственного в доме мужчину, чей удел — защита упавшей духом матери и больной сестры от невзгод, которые несутся к ним из-за сотни верст, сплетаясь с бесконечными шлейфами жесткого буранного снега.

Он уже привык к неуверенным движениям матери, когда у нее прояснялся ум, и к ее влечению к огню, когда находил приступ, и бессвязным словам, по которым безошибочно определял, какие события проносятся сейчас в ее воспаленном мозгу. И все же он не столько боялся за мать, сколько за сестру: когда вечерами Дария заходилась в кашле, сердце его наливалось болью от ощущения бессилия перед ее недугом.

Даурен поправил одеяло, подогнул края под худые локти сестры и снова обернулся на смех.

Мать сидела, обхватив колени, и смотрела на гудящий навстречу бурану огонь. Даурен знал, что ей сейчас представляется отец. Это та минута раздвоения сознания, когда печаль уходит и мать чувствует неземную легкость, возвращаясь в свой привычный мир, и кажется ей: тихая осень, стоит юрта, и домой, вырубив колодец на Акшатау, возвращается Сатыбалды… Потом она расскажет обо всем виденном сыну, хотя всего того, что она видела, вовсе и не было в ее жизни.

А Сатыбалды уже много раз возвращался и каждый раз уходил. И сейчас он скакал по степи с долгим торжествующим криком, а слева и справа от него, рассыпавшись веером, мчались на скакунах джигиты. Кони взлетали над копнами желтого пахучего сена, скользили меж длинных высоких скирд. Далеко впереди, завидев их, бежали в станицу казаки в белых рубашках и портах. Дико визжа, неслись за ними девушки, торопились, волоча детей, женщины, ковыляли старики, в отчаянии крепко ругаясь и часто оглядываясь на стремительно приближающихся степных наездников.

Крики столкнулись, взметнулись над полем: степняки настигли казаков и стали рубить их саблями. Через некоторое время разгоряченные всадники вступили в станицу, опрокинув на пути небольшой отряд, выскочивший навстречу, и поскакали дальше. Только двое задержались в поле, закружили вокруг незавершенной скирды, пытаясь достать золотоволосую девушку, не успевшую убежать с подругами. Она ловко увертывалась от наконечников копий, метались распущенные длинные волосы, белели на фоне голубого неба полные бедра, и джигиты, смеясь, рвали удилами губы коней. Девушка прыгала и кричала, плакала, умоляла их о пощаде, а джигиты распалялись еще больше. Они не слышали гула боя, разгоревшегося за станицей, не видели, как повернули назад их товарищи, проскакали меж пылающих домов и стали уходить, огибая ближний холм. Опомнились, когда казаки ступили в поле. И тогда один из них в последний раз попытался достать девушку, стал на седло, стегнул коня и, проносясь мимо, прыгнул на гребень скирды, но взлетела вверх девушка, и он сполз, тяжело упал на землю. Зло усмехаясь, джигит достал кресало, ударил оселком, и в мгновение ока вспыхнуло сухое сено. Он прихватил пучок пылающего сена, обежал скирду: с треском заклубилось желтое пламя, а наверху запрыгала, заплясала золотоволосая девушка.

Пылало солнце, грохотали по степи копыта, едва не настигаемые пулями, уходили двое джигитов, с каждым мгновением все больше отрываясь от погони. И еще долго виделся им дым, и представлялась пляшущая под самым небом девушка…

Зауреш смотрела на огонь, губы ее улыбались, пот бисером блестел на лбу. Она сидела слишком близко к очагу, и Даурен примял пальцами подол ее платья, начавшего тлеть.

— Мама! — осторожно окликнул он, пытаясь оторвать ее от огня.

За стеной гудел буран.

Он длился уже четвертый день, по самую крышу занося дом с подветренной стороны, так, что окно, затянутое скобленым бараньим пузырем, давно осталось под снегом. В очаге теперь все время горел огонь. Ветер, рождаемый в горах Акшатау, набирался сил на степных просторах и сотрясал одинокий глиняный домик, приткнувшийся у песков; было слышно, как ветер разбивается о северо-восточный угол и шелестит по стенам.

В этом гуле послышались людские голоса.

— Мама! — окликнул Даурен громче.

Через минуту со двора явственно донеслись голоса, храп коней, и Даурен вскочил с места. Хлопнула дверь в сенях, с невнятным говором несколько человек протопали к дверям овчарни, потом повернули в жилую часть. Раздалась русская речь. Двери дернули, потом постучали и несомненно казах подал голос:

— Откройте!

Зауреш прислушалась. Даурен подошел к углу, где были прислонены наточенные лопаты отца.

— Откройте, мы — свои! Не бойтесь!

Зауреш поднялась и бесшумно приблизилась к дверям.

— Откройте же!

— Кто ты? — спросила Зауреш, машинально застегивая воротник камзола.

— Слава аллаху! — обрадовались в сенях. — Меня зовут Талапом. Открой!

И Зауреш вдруг заторопилась. Схватила кол, вытащила его из скоб, откинула крючок. Двери распахнулись, в комнату ворвался холод, и в отблесках заметавшегося в очаге огня перед ними предстали люди, одетые в обметенные снегом тулупы и с винтовками в руках.

Русский, стоявший впереди всех, что-то проговорил простуженным сиплым голосом.

— Он просит разрешения остановиться у вас, — перевел его слова дородный казах в лисьем малахае и шубе. Он присмотрелся к Зауреш и с радостным удивлением воскликнул — Зауреш? Это ты?

— Как видишь. — Она неловко двинула плечами.

— А где Сатыбалды? Живы все? Это Дария лежит?

— Да.

— А это кто? — Он оглядел Даурена. — Твой сын?

— Да.

— Как тебя зовут? — Талап, улыбаясь, привлек к себе мальчика.

— Даурен.

— Молодец! — похвалил его Талап неизвестно за что. — Так где же Сатыбалды?

— Умер, — ответила Зауреш.

Наступило молчание. И снова заговорил русский — мужчина лет тридцати, невысокого роста с внимательным взглядом серых глаз.

— Командир отряда ждет твоего ответа.

— Мое мнение так важно?

Талап перевел, русский ответил одним словом!

— Важно.

Зауреш окинула взглядом вошедших. Почти все они были в повязках и выглядели смертельно уставшими. Один уже не мог держаться на ногах, и его под локти поддерживали товарищи. Командир, опираясь на винтовку, смотрел на нее внимательно, страдальческим взглядом.

— Зачем их привел?

— Это они ведут меня, — возразил ей Талап. — Я ведь знал всех состоятельных казаков Уральска. Эти хотят убедиться: не связан ли с ними я и сейчас. В песках скрывается отряд белоказаков, а они, — Талап с раздражением кивнул на окруживших его русских, — не могут их найти.

— Они преследуют казаков?

— Ну да! — Он стал выбирать сосульки из усов.

— А ты знаешь тех казаков?

— Боже упаси! — Талап испуганно замахал руками. — На что они мне? Я знал торговых людей… Так что мне ему сказать?

— Не на улице же ночевать!

Солдаты стали раздеваться, помогая друг другу, постанывая и поругиваясь, и теперь Зауреш убедилась, что ранены они все, кроме Талапа. Расположились они вокруг очага, подстелив под себя тулупы. Из сеней, больше уже не обращаясь к ней, внесли кизяк, развели огня побольше. Потом притащили со двора куски снега, опустили в казан.

И тут один из раненых увидел маленькую фотографию Сатыбалды, еще из Оренбурга, на которой он был снят в кадетской форме. Подошел и, скривив губы, сорвал фотографию со стены.

— Не трогай! — вскрикнула Зауреш. Она рванулась, вцепилась в парня, но тот оттолкнул ее и шагнул к очагу.