Дочь подождала, пока отец сполоснет лицо. Подала полотенце.

— Он копал на время, — сказала она. — Поспорил со мной. Но вышло у него намного дольше, чем у тебя. А свалил все на лопату.

Сатыбалды с улыбкой взглянул на сына.

— Все же решил стать колодцекопом?

Даурен пожал плечами.

— Выбора нет.

— А для колодцекопа не вышел еще и ростом, так? — Сатыбалды снова улыбнулся. — Плохи твои дела…

Дария рассмеялась.

Сатыбалды проводил сына внимательным взглядом. Он был огорчен ответом Даурена. Сын рос замкнутым, неразговорчивым, как бывает с детьми одинокого дома, всегда долго настраивался на разговор и частенько отвечал невпопад. Не мальчика тут была вина, а родителей, и Сатыбалды старался быть с ним особенно нежным. И сейчас он подумал, что сын повзрослел за эти два месяца и надо было начать разговор с ним как-то значительно и с должным вниманием, а начал он, пожалуй, неудачно.

Даурен вошел с самоваром в руках, подождал, пока мать установит зольник, поставил самовар на него и прошел на свое место.

— Тебе только десять лет, пожалуй, еще рано браться за лопату.

— Но я знаю все твои рассказы о колодцах. — Дуя на пальцы, мальчик разломал горячую, только что со сковородки, лепешку и пододвинул отцу.

— И все-таки ты выкопал лишний колодец.

— И теперь за ним надо ухаживать, — подхватил Даурен, подражая голосу отца. — Скота у нас мало, придется время от времени, сын, вычерпывать тебе воду. Иначе она загрязнится.

Все рассмеялись.

— Ты не должен обижаться, — возразил Сатыбалды сыну. — Я отдал этому делу всю жизнь.

— Правда, что ты бросил учение, чтобы стать колод-цекопом?

— Не совсем точно, — ответил Сатыбалды. Сын задал вопрос, который он сам часто задавал себе. Ответ у него был готов. — Видишь ли, я учился на офицера. Если бы я закончил учение, пришлось бы служить царю. Я подумал — это несчастье, такое учение… Ушел и стал учить джигитов видеть то, что скрыто под землей. Так я понимаю назначение колодцекопа — не только любить, но и знать свою землю… А ты вот взялся сразу же рыть.

— Ты редко бываешь дома, — сказала Зауреш.

— Это верно, — согласился Сатыбалды, глядя, как она достает из деревянного кебеже бараний пузырь, в котором хранила сливочное масло.

Он взял из рук дочери пиалу, отпил чаю.

— И потом, что с того, что он без твоего разрешения выкопал колодец? — продолжала Зауреш. — Из одного будем брать питьевую воду, из другого — поить скот.

— Особой беды, конечно, нет, — согласился Сатыбалды. — Мы живем как бы на границе… А десятью верстами западнее лишний колодец помог бы солнцу выпарить землю. Зацвела бы соль. Считай, мертвой земли стало бы больше. Впрочем, мой сын это знает… — Сатыбалды посмотрел на сына с ласковой улыбкой, потом обернулся к дочери: — Правда, Дария?

— Не знаю, — призналась Дария.

И Сатыбалды с Зауреш громко рассмеялись.

— А я знаю, что это так. — Сатыбалды обнял детей, и они, соскучившиеся по отцовской ласке, прижались к нему.

В доме любили горячий, печенный в золе, хлеб с соленым сливочным маслом, и все на некоторое время замолчали, занятые едой. Сатыбалды с удовольствием пил крепкий чай со сливками.

— Ты надолго? — справилась Зауреш.

— Надолго.

— К родичам не заезжал, папа? — спросила Дария.

— Нет, доченька. Как закончил колодец, так сразу и уехал. Весной наведаемся, — пообещал он. — Может, к тому времени в округе станет спокойнее.

— А если нет?

— Что-нибудь придумаем. — Ему показалось, что дети отвыкли от него.

По юрте ударил ветер, захлопал отвернутым краем тупдика и затих. В открытые двери были видны чии, склонившиеся к закату; солнце золотило густые метелки.

— Даурен, беги к овцам, — распорядилась Зауреш, когда чаепитие стало подходить к концу, — Гляди, перехватит их у тебя волк. А ты, Дария, присмотри за казаном.

Дети тотчас вышли.

Зауреш принялась убирать посуду.

— Может, стоило заехать в аул? — спросила она через минуту. — Дарии пятнадцать лет. В ее возрасте надо иметь подруг.

Сатыбалды вздохнул. Откинулся к кереге.

— Сейчас не время, сама знаешь.

— Детям этого не докажешь, — возразила она.

— Казаки подтягиваются к Тайсойгану. Хотят выбить повстанцев из песков до подхода красных. Могут забрести и сюда.

Зауреш не придала значения словам мужа. Ее волновали свои заботы.

— Недавно мне пришлось рассказать детям о том, почему мы откочевали сюда и живем одни.

Он понимающе кивнул и посмотрел через проем двери на Даурена, гнавшего домой овец.

Они уже давно жили здесь, у зарослей чия, начинавшихся на подступах к Тайсойгану. А вышла их размолвка с родичами так до глупого просто, что даже сейчас, по истечении многих лет, вспоминать об этом было горько и стыдно.

Купец Талап заезжал к ним часто, но в то лето, когда Талап остановился в ауле, возвращаясь как обычно из Уральска, Сатыбалды не оказалось дома. Он копал колодцы у подножия гор Акшатау, куда перекочевали многочисленные аулы рода Каракете. Талап приходился ему дальним родственником, слыл человеком умным и энергичным, из тех, кто умело строил свои отношения с русскими властями, а такие люди стали уже пользоваться в степи почетом. И Сатыбалды втайне гордился тем, что Талап оказывает ему уважение. Да и было приятно видеть радость маленькой Дарии, когда Талап вручал ей подарки, привозимые из города. Но вот вернулся Сатыбалды в то злополучное лето домой, а соседи-болтуны намекнули ему, что Зауреш спуталась с купцом. Сатыбалды тоже был знаменитостью, чуть ли не единственным человеком, кто от далекого Мангыстау на юге до самого Сартау на Едиле знал все степные колодцы и пастбища. Может, и потому слух о связи Зауреш с Талапом пронесся по степи подобно пыльному вихрю, который не успокоится, пока не обойдет все аулы и мазары. Зауреш не стала оправдываться перед мужем. Даже сама мысль, что кто-то из них может навлечь на себя подобное подозрение, не приходила им в голову. Она мучилась оттого, что была беспечна, не строга с людьми и дала им повод нанести обиду Сатыбалды.

Супруги подождали несколько дней, в надежде, что злая молва утихнет, подобно вихрю, возникающему как невинная игра природы и исчезающему, отяжелев от хлама и грязи, но люди оказались беспощадными. Тогда Сатыбалды и Зауреш разобрали юрту, сложили свое нехитрое имущество на арбу и, погоняя десяток овец, ушли из аула. Уходил колодцекопатель темной ночью, рука комкала поводок верблюда, тащившего арбу, и сердце сжималось от обиды на родичей, которым он всегда находил воду, где бы они ни кочевали: в песках ли, на солончаках или среди мертвых камней.

С тех пор прошло десять лет, Зауреш родила сына, которого, если верить сплетням, она прижила от коротышки Талапа. И ни разу за эти годы они не ездили к родичам. Но жизнь брала свое. Подросла Дария, достигла возраста, когда не сегодня-завтра уйдет в чужую семью, нелегко, верно, покидать родной дом без подруг, которые проводили бы в путь с песнями и слезами, если даже Зауреш настаивает сейчас на мире с родичами…

Сатыбалды поднял глаза на жену и заметил, что Зауреш надела платье из голубого шелка, подаренного ей когда-то Талапом. Он усмехнулся этому совпадению. И подумал, что со дня разрыва с близкими они принадлежали только друг другу, да еще детям, у них не бывало тайн, и разговоры в семье велись как сегодня ясно и откровенно.

— Ты доволен поездкой? — спросила Зауреш, поймав его взгляд.

— Второй раз в жизни вырубил колодец в скале. Больше месяца провозился… На Мангыстау джигиты быстро добираются до воды. Им не привыкать, столетиями вырубают колодцы…

Опа подождала немного, стараясь понять, к чему клонит муж.

— Ты чем-то обеспокоен?

— На этот раз я проехал через аулы, — сказал он. — Видел убитых. В аулах забирают джигитов, уводят скот. Никто ничего не поймет… То, что мы живем в глуши, спасает нас.

— Не было бы счастья, да несчастье помогло? — Зауреш снисходительно улыбнулась.